Разумеется, кухня также была местом общего пользования. Ее центром был круглый сосновый стол родом из семидесятых годов – первый предмет мебели, совместно приобретенный Софией и Маркусом. Общение в доме чаще всего проходило за этим столом – здесь обитатели дома беседовали, играли в игры или вели жаркие споры, словом, занимались тем, что, вопреки всем расхождениям между ними, делало их семьей.

– Здравствуй, – приветствовала София отражение дочери в зеркале, не переставая расчесывать короткие мелированные волосы и одновременно пересматривать содержимое небольшой шкатулки с украшениями. – Я почти готова, – добавила она, вдевая в уши коралловые серьги в тон блузке.

Алексис не знала и не могла знать, что семейный ритуал всегда вызывал у матери неприятные чувства. Она старательно делала вид, что радуется, но от одной лишь мысли о скором отъезде дочери у нее в животе словно завязывался тугой узел. Казалось, способность Софии скрывать свои чувства возрастала пропорционально силе подавляемых чувств.

Женщина вгляделась в зеркале в лицо дочери, остановившейся за спиной, и испытала настоящее потрясение: Алексис совсем не была похожа на девочку-подростка, которую она всегда себе представляла. Из зеркала серьезно, вопросительно смотрела совсем взрослая женщина.

– Привет, мам, – тихо сказала Алексис. – Папа скоро придет?

– Вот-вот должен быть. Он знает, что завтра тебе рано вставать, и обещал не опаздывать.

Взяв в руки хорошо знакомую фотографию, Алексис сделала глубокий вдох. Ей было уже двадцать пять, но чтобы заставить себя ступить на неизведанную территорию материнского прошлого, ей надо было долго собираться с духом. Было ощущение, что она собирается тайком нырнуть под полицейское ограждение вокруг места преступления. Больше всего ей хотелось знать, что думает мать по поводу ее отношений с Эдом. Сама София вышла замуж, когда ей не было еще и двадцати, и Алексис сомневалась, что мать одобрит ее намерение отказаться от надежного Союза с таким человеком, как Эд. А возможно, все как раз наоборот и София считает Эда – если она вообще задумывалась над этим – неподходящей парой для дочери.

Алексис мысленно произнесла вопрос, который собиралась задать. Как мать в столь раннем возрасте пришла к убеждению, что человек, за которого она собирается выйти, именно тот, кто ей нужен? Почему она решила, что на протяжении последующих пятидесяти и даже более лет будет счастлива с ним? Или она никогда не задавалась подобными вопросами?

Когда слова уже готовы были сорваться с языка Алексис, она вдруг передумала, решив, что София может, как обычно, отказаться говорить на эту тему. Тем не менее один вопрос надо было задать в любом случае.

– Можно… – начала Алексис. – Можно мне побывать там, где ты выросла?

Если не считать имени, явственно указывавшего на греческие корни, единственным внешним признаком, который связывал ее с родственниками по материнской линии, были темно-карие глаза. И Алексис попыталась пустить их в дело – встретилась с матерью взглядом и долго не отводила его.

– В конце мы собираемся заехать на Крит, и было бы глупо упустить такую возможность, – продолжала она.

София была очень сдержанным человеком: она мало улыбалась, редко выказывала свои чувства, почти никогда не обнимала детей. Наверное, поэтому после слов дочери ее охватило желание найти предлог для отказа. Однако что-то ее остановило. Маркус не раз говорил ей, что Алексис навсегда останется их ребенком, но от матери она рано или поздно отдалится. София всегда энергично не соглашалась с этим замечанием, но в глубине души признавала его справедливость. И теперь, видя перед собой взрослую, независимую женщину, она окончательно убедилась в правоте мужа. Вместо того чтобы решительно сменить тему, как она делала всегда, когда разговор касался ее прошлого, София молчала, неожиданно для себя испытав прилив теплых чувств: желание дочери узнать побольше о своих корнях было вполне естественным, и даже более того.

– Да, наверное… – нерешительно проговорила она. – Наверное, можно.

Изумленная Алексис задержала дыхание, боясь, что мать может вдруг передумать.

София уже более уверенно продолжала:

– Тебе и впрямь выпала замечательная возможность побольше узнать о своих корнях. Я дам тебе письмо для Фотини Даварас, она хорошо знала моих родных. Наверное, она уже довольно старая, но зато прожила в деревне, поблизости от которой я родилась, всю жизнь. Она замужем за хозяином местной таверны, так что тебя там хорошо встретят.

Алексис буквально светилась от радости.

– Спасибо, мамочка! – воскликнула она. – Кстати, а где находится эта деревня? Скажем, относительно Ханьи?

– Она расположена на восток от Ираклиона, примерно в двух часах езды, – ответила София. – Так что поездка от Ханьи займет у вас четыре или пять часов – почти полдня. Уже должен прийти папа, поэтому я напишу Фотини позже, когда мы вернемся из таверны. Кроме того, надо будет показать тебе на карте, где находится Плака.

Раздался громкий стук в дверь. Это означало, что домой вернулся Маркус – он ездил в университетскую библиотеку. Посреди коридора стоял его пухлый кожаный портфель. Он был сильно затерт, почти все швы на нем разошлись, и из них торчали бумаги. Маркус носил очки, но производил впечатление настоящего медведя. У него были густые седые волосы, а весил он, вероятно, столько же, сколько его жена и дочь вместе взятые. Когда он увидел Алексис, сбегающую по лестнице, его лицо осветила радостная улыбка. Алексис оттолкнулась от предпоследней ступеньки и, взлетев, очутилась прямо в объятиях отца – как она это делала всегда, начиная с трехлетнего возраста.

– Папа! – воскликнула она.

Но даже это простое приветствие было, пожалуй, излишним.

– Золотая моя девочка… – проговорил Маркус, обнимая ее так крепко и одновременно нежно, как это могут делать лишь отцы очень крупного телосложения.

Вскоре они отправились в ресторан, расположенный в пяти минутах ходьбы от дома. Таверна «Лукакис» стояла в ряду роскошных кафе, чрезмерно дорогих кондитерских и модных ресторанчиков в стиле «фьюжен», но выделялась среди них своим постоянством. Она открылась еще до того, как Филдинги приобрели по соседству дом, а за время ее существования неподалеку успело возникнуть и уйти в небытие более сотни магазинов, ресторанов и забегаловок. Хозяин таверны Григорис поприветствовал Алексис с родителями как старых друзей. Их посещения были настоящими ритуалами, поэтому он знал, что будут заказывать его посетители, еще до того, как они расселись. Как обычно, Маркус, София и Алексис вежливо выслушали рассказ об особых блюдах этого дня, после чего Григорис, по очереди повернувшись к каждому из них, торжественно произнес:

– Блюдо дня, мусака, стифадо, каламири,[1]бутылка «рецины» и большая бутылка газированной воды.