После ее выздоровления мы встречались еще несколько раз: ходили в кино, на концерт местных рок-групп, однажды устроили пробное использование моего нового цифрового фотоаппарата, поехали в парк и фотографировали там в разных режимах небо, друг друга, следы на снегу, заснеженные карусели, первых, еще с прилипшей осенней листвой, снеговиков. Наши отношения в Интернете приобрели некое едва уловимое балдежное качество, какую-то интересную романтическую глубину, но вместе с тем мы знали, что не сможем стать половинками, спутниками. Связано это было с тем, что в наших отношениях была некая особенная черта. Особый стиль общения. Дело в том, что с самого начала оно было построено на тонкой эстетической игре, на бережном понимании друг друга. К этому добавлялся несколько искусственный антураж: все наши отношения были абсолютно прозрачными: если мы шли в кино или кафе, то по-прежнему писали в Интернете, как это было, если фотографировались, то выкладывали в Сеть фотографии. Пожалуй, только о сексе мы теперь не писали. За нашей жизнью через «Живой Журнал» наблюдало около тысячи человек. Секс с ней был не просто секс, а нечто очень изящное, завораживающее своей гармонией, нечто до такой степени прекрасное, что все остальное по большому счету было неважным. И в разговоре с Аней невозможно было допустить не то что пошлость, но даже небрежность. Конечно, ни о какой двуличности здесь не могло быть и речи, но, общаясь с ней, постоянно приходилось соответствовать более возвышенному варианту поведения.

В предложении Ани отправиться вместе на новогоднюю вечеринку не было того неприятного желания показать друзьям-знакомым бой-френда или суеверной мысли «как встретишь Новый год, так он и пройдет», я был приглашен только для приятной компании и подумал сейчас, что мой отказ нисколько не омрачит наши отношения.

Очистив от липкого снега проход и немного повозившись с замками, я зашел в сумрачное железное помещение. Я почти наизусть знаю, что тут находится: в углу стоит несколько старых резных дверей и таких же стульев, на крючках висят спальные мешки, старые шубы, кожаные куртки, потертое норковое манто, отцовское заброшенное кимоно, его же черный пояс и пара милицейских бушлатов. На железных полках лежит связка моих детских книг, какие-то немыслимые вазы, канистры, фляжки, стоят ящики с инструментами (слесарными, плотницкими), щит для дротиков, гири, эспандеры и лыжи, лыжи…

Все бы хорошо, но звонок Краснова привел меня в некое замешательство, мысли мои стали рассеянными. Я посмотрел на пару запылившихся цвета слоновой кости лыж. На них лишь однажды ступала нога человека. Эти лыжи я подарил Наде Васильевой семь лет назад (надо же, семь!), когда мы вместе приехали на те развеселые каникулы. Впопыхах, в шумной компании моих бывших одноклассников, с лыжами, как с копьями в чехлах, разноцветные в лыжных костюмах, румяные, мы ехали на лыжную базу, она влюбленно смотрела мне в глаза. Взбрело же нам в голову тогда с этими лыжами заехать в местный зоопарк. Кто-то, увидев табличку, сказал, что там много диких обезьян, и всем вдруг захотелось на них посмотреть. Обезьяны молча сидели по своим клеткам и умно смотрели на нас, шумных и веселых. Мы бродили среди змей, выхухолей, хамелеонов, лисиц, медведей и черепах и вдруг увидели огромного северного оленя. Он стоял, прислонившись к прутьям клети. У него были большие и влажные глаза, корона рогов казалась неподъемно тяжелой. Надя подошла к нему, присела на корточки, погладила его нос и сказала: «Не грусти».

Я осмотрелся в гараже. Если не считать расположенного по стенкам хлама, огромное помещение можно было бы назвать пустым. В его центре стоял олень. Это был подарок отца. Уже третий Новый год у каких-то летчиков он покупает выпотрошенную тушу оленя и дарит ее нам с братом. По-видимому, это уже стало обычаем, частью ритуала. К массе новогодних символов и обязательных действий добавилась еще и обязательная разделка оленя. Но в этом году брат остался в Хабаровске, и мне предстояло заниматься этим в одиночестве. К тому же брат отказался и от своей части туши, сказав, что его морозильная камера еще полна прошлогодним запасом.

Так вот, мяса в олене примерно шестьдесят килограммов. Если съедать в день по полкило, должно хватить на сто двадцать дней. Если учесть, что человек питается разнообразно: иногда ест птицу, иногда рыбу, иногда только овощи, а если уж и ест мясо, то не обязательно это должна быть только оленина; если учесть, что человек не всегда питается дома, временами соблюдает православные посты, а иногда очищает организм и не ест вообще, то одного оленя ему хватит, кажется, до конца дней. Чтобы подбодрить себя, я потихоньку запел:

Под такое вот мурлыканье я нашел рабочие белые перчатки, взял ножовку и сделал несколько насечек по туше. Помню, когда мы с братом первый раз разделывали оленя, кроме ножовки взяли топоры. Мой младший брат несколько крепче меня здоровьем и как-то лихо завинчен на молодецкое удальство. Пока я замешкался, он стал рубить оленя топором… Никогда не рубите мерзлого оленя топором. Отлетают мясные щепки и могут попасть вам в глаз или рассечь бровь. К тому же это нерационально, неэстетично и даже как-то неэтично, но, самое главное, это не быстрей, чем ножовкой. Если разделывать тушу ножовкой, получаются только мясисто-костяные опилки. Со всей туши, думаю, не больше пятисот граммов. Совсем иные правила существуют для разделки парного мяса, там уж точно щепки не отлетают, а ножовка, скорее всего, завязнет. Но все это дело навыка и сноровки. Если уж вы решили разделать мерзлого оленя ножовкой, важно помнить, в каких кастрюлях вам придется варить или размораживать это мясо, не лениться и отпиливать именно такие куски.

Через час работы я почувствовал утомление. Спилив тонкий кусочек мяса, я присел на стул, достал фляжку и, сделав два коротких глотка, зажевал их мясом.

По моим ощущениям мясо диких животных очень сильно отличается от «домашнего». Всем этим оленям, кабанам, лосям не приходится тупо стоять в стойле, они носятся в поисках пищи, дышат свежим воздухом, защищают свою жизнь. От этого их мясо наполнено кровью, а кровь адреналином. Оно имеет специфический красно-коричневый цвет. От двух глотков водки и куска мяса по моему телу разлилось тепло. Я медлил снова приниматься за работу. Воспоминания не заставили себя ждать.

Не думаю, что моя студенческая жизнь в дальневосточном захолустье как-то выделялась во всей залихватской массе студенческих жизней. Моя флегматичность до поры до времени оберегала меня от всевозможного экстрима. Я ровно учился, был на хорошем счету у преподавателей и квартирной хозяйки. Так спокойно я и окончил бы вуз, принял бы из сухих рук ректора диплом и покинул бы Хабаровск, оставив в памяти несколько приятных воспоминаний. Это было бы именно так, если бы я не встретил на четвертом курсе Надю Васильеву. Она училась на курс младше, в другом вузе, на отделении восточных языков. Надя была из тех девушек, при общении с которыми во внутреннем мире начинается борьба между частью, где еще жива память об Александре Грине с его «Алыми парусами», и частью, где уже поселилось и дает о себе знать чисто мужское, животное желание обладать. Это только потом становится понятно, что борьба этих начал и есть нормальная реакция на женщину. А тогда я лишь заметил у Нади одну особенность. У нее совершенно не было того самого «личного пространства», о котором так любят рассуждать психологи. Даже незнакомый человек мог приблизиться к ней вплотную, и она бы не отшатнулась. В нашем взаимном влечении было много животного. Я не сексолог и могу рассуждать только обывательски, на уровне обыденного сознания, так вот, я полагаю, что мы как-то подходили друг другу физически, словно слепленные однажды из одного куска теста или плотно прилегающие друг к другу детали одного простенького механизма. Мы оба ощущали это родство, оно проявлялось только во взаимной пластике движения, в сфере только тех областей жизни, которых человеческий разум касается лишь вскользь. На следующий же день после студенческой вечеринки, на которой мы познакомились, она уже переехала ко мне, в квартиру, которую я снимал. С первой нашей близости я знал, чего она хочет, она без слов понимала, чего хочу я, я мог, не спрашивая ее, составить список ее любимых блюд, а она так же, не спрашивая, могла купить лосьон после бритья или сорочку, точно зная, что она будет мне по вкусу, подойдет по размеру и станет моей любимой вещью. Но все, что выходило за рамки этой телесности, вызывало в нас острое, взаимное непонимание. Мне чужда была музыка, которую она любила, — легкая, как мне казалось, глупая, и занятие айкидо, ее подруги за пределом нашего общего круга меня угнетали, ей же был совершенно неинтересен мой юридический мир, моих любимых писателей она тоже не читала. В общем, если говорить начистоту, нам не о чем было даже поговорить. Уже спустя неделю нашей совместной жизни начался длительный период выяснения отношений, «холодной войны» с хлопаньем дверей, перерывами на жаркий секс, а дальше — опять хлопанье дверей, собирание вещей и прочее, и прочее. Последние два года моего проживания в Хабаровске в наших отношениях было несколько переломов, мы то сходились, то снова порывали друг с другом, я знал о ее мужчинах, она — о моих коротких связях. И вместе с тем я готов был уничтожить любого, кто мог причинить ей боль, и знал, что, если она узнает, что со мной случилось несчастье, она будет первая, кто окажется рядом. Мы могли ненавидеть друг друга, но представить, что кто-то из нас ушел навсегда, было невозможно. На вечеринке по поводу получения дипломов мы были прекрасной парой, хотя и не были близки уже два или три месяца. Она в персиковом облегающем платье, я в светло-коричневом летнем костюме, оба русые, большеглазые — фотографии получились замечательные. Но уже на той последней вечеринке наши отношения, казалось, покрылись неким романтическим, еще теплым, пеплом. В моем ухаживании, в ее плавных жестах угадывалось желание погреться, насколько это еще возможно, погреться пусть даже у теплого пепла. В тот вечер и последующую ночь мы были особенно чутки друг к другу. Утром следующего дня, пока она спала, я оделся и, наклонившись, сказал: «Прощай». Не открывая глаз, сонным голосом она спросила: «Навсегда?» Я ответил: «Навсегда». — «Прощай», — сказала она. Я ушел.