– А помнишь, – обратился Стаций к Поллию, – как мы мальчишками поднимались на Везувий? Когда прочитали у Страбона про скалы, изъеденные огнем… Кто бы мог подумать тогда…

– Мой дорогой Стаций! – с внезапно посерьезневшим лицом поспешно перебил его Поллий. – Как ты, возможно, уже заметил, в жизни я, по мере сил, следую учению божественного гаргеттийца[15], согласно которому высшее благо – не испытывать страданий. Эти воспоминания слишком мучительны для меня, не знаю, известно ли тебе, по какой причине, но в любом случае я не стану об этом рассказывать лишь потому, что не хочу причинять себе – да и тебе – лишних огорчений. Поэтому все, что касается этой темы, в нашем доме под запретом. Как и некоторые другие темы, касающиеся прошлого, моего и моей жены. Ведь так, дорогая?

– Так… – тихим эхом откликнулась его жена. Она сидела рядом со Стацием, Поллий же располагался напротив него, спиной к берегу и Везувию, – то ли потому, что уступил гостю лучшее место, то ли, как вдруг понял Стаций, чтобы не видеть картину запустения на месте некогда цветущих городов.

– Ну вот видишь, какое счастье, когда муж и жена во всем согласны, – вновь заулыбался Поллий. – Это счастье, которому может позавидовать сам Юпитер. А мы вообще живем душа в душу. Как Гай и Гайя. Ты заметил, что и наши имена созвучны подобным образом: Поллий и Полла?

– Замечательное совпадение, – похвалил Стаций, отмечая про себя, что жена Поллия, очевидно, превосходит его знатностью, поскольку такое имя, как у нее, встречалось только в сенаторском сословии, Поллий же, как и сам Стаций, принадлежал к всадническому[16].

Утомление дня все же давало о себе знать, так что даже текучее красноречие Поллия вскоре иссякло. Поговорив еще немного о незначащих предметах, они, отбросив условности, погрузились в долгожданное молчание. Под мерный плеск весел и шум ветерка, надувавшего парус, начинало клонить в сон. Задремавший Поллий уже похрапывал. Стаций, сопротивляясь дремоте, украдкой поглядывал на четкий, достойный камеи профиль Поллы, которая, одна из всех, сидела по-прежнему прямо и казалась неподвластной усталости, и силился вспомнить, где он мог ее видеть ранее. Но память не давала ответа.

Еще примерно через час пути берег начал четко вырисовываться во всех подробностях и стали ясно видны обрывистые скалы, по которым в изобилии вился виноград и среди листьев мерцали тугие гроздья; взорам открылись лунообразные гавани и рыжие черепичные крыши живописно расположенного Суррента.

– Вон она, наша вилла, – показал Поллий вправо от городка. – Жаль, что сейчас еще солнце высоко: когда оно садится, а море тихое, отсюда кажется, что она плывет. А справа – видишь, как будто из моря вырастает башня? Это беседка снаружи отделана каристским мрамором. А вон там правее, наверху, на скалах, храм Минервы. Тут все скалы, утесы! Вид этих мест был довольно безотраден, когда я только начал строить… Пришлось что-то сносить, что-то сглаживать! Да, Полла, – он обернулся к жене, – муж твой, конечно, не Орфей и не Амфион, чтобы двигать скалы пением, но все же он их двигает!

Сказав это, Поллий добродушно засмеялся своей шутке, Стаций оценил ее тонкое смирение, помня, что Поллий и сам мечтал когда-то о славе поэта, Полла же как будто и не услышала ее.

Стаций подивился обилию и совершенству построек на столь неровной, скалистой поверхности. Переплетения арок, ряды колонн, увенчанных коринфскими аканфами[17], портики, зигзагообразно шагающие по всему склону снизу доверху. На выступе мыса взгляд его сразу притянула двойная куполовидная крыша купальни, – такие крыши называются «черепахами», легкий дымок, поднимавшийся над ней, свидетельствовал, как показалось Стацию, об излишней заботливости слуг, даже в жаркий день приготовивших для хозяев теплую баню. Стаций выразил свое удивление по этому поводу, но в ответ услышал, что это не дым, а пар от горячего источника, заключенного под сводом. Берег придвигался все ближе, море стало зеленоватым и просматривалось до самого дна с темными подводными островами водорослей, а между тем взорам предстало еще одно чудо: две скалы, устремленные навстречу друг дружке, подобно сходящимся Симплегадам, но не столкнувшиеся, а сомкнувшиеся верхами и образовавшие естественные ворота, над которыми в самом месте соприкосновения скал была прикреплена мраморная доска с греческой надписью: «ла́тхэ био́сас»[18]. По верху их тянулась колоннада, и над самыми воротами была установлена мраморная статуя Геркулеса, а прямо в море, чуть в стороне, там, где небольшие скалы образовали крошечные островки, среди белой пены прибоя, высилась статуя Нептуна из позеленевшей бронзы. Путешественники привычным движением рук приветствовали богов-хранителей этого дома.

Ворота были так низки, что Стаций невольно забеспокоился, пройдет ли под ними фазелл, но тревога его оказалась напрасной, и через мгновение они очутились внутри крошечной, закрытой со всех сторон бухты, в которой покачивались еще два суденышка поменьше, но точно так же расписанных. От самого причала вверх вела мраморная лестница.

После бани и нового угощения Стацию стали показывать все помещения и переходы виллы. Ступать на каменистую почву не приходилось нигде, всюду тянулись портики с мозаичным полом. Правда, мозаика в них была самая простая, бело-черная, какую можно видеть в не очень богатых домах, зато в помещениях по полу раскинулись пестрые венки из цветов и плодов вперемежку, а по росписям стен можно было изучить всю греческую мифологию. Между портиками были посажены аккуратно подстриженные кустики букса, тамариска, шиповника, небольшие деревца лавра и туи и по-весеннему зеленела постоянно поливаемая травка, в эту августовскую пору, когда вся дикорастущая трава выжжена солнцем, доставляющая необычайную отраду зрению. Ручей от естественного источника, заключенный в мраморное русло, петляя по всей вилле, сбегал по склону в море. На двух или трех лужайках устроены были небольшие прямоугольные стоячие водоемы с цветущими лотосами и некрупными серебристыми рыбками, мелькавшими в зазеленевшей воде. Возле них стояли бронзовые лани: одни – как будто пьющие воду из водоема, другие – тревожно поднявшие свои гордые головки; ни одна из них позой не повторяла другую.

Привели его также в круглую беседку с конусообразной крышей, сплошь выложенную мрамором разных видов: желтоватым с красными прожилками нумидийским, синнадским – с пурпурными кругами по белоснежному полю, нежно-зеленым тайгетским и цвета морской волны каристским, последним она была отделана и снаружи, так что издали казалась водяным столбом – именно ее они видели, подплывая. Беседка выдавалась в самое море, по словам хозяев, в бурную погоду ее иногда даже заливало волнами, но при затишье ощущалась лишь соленая влажность мельчайших капель. Отсюда открывался прекрасный вид на Неаполь и дальние острова: вулканическую Инариму, скалистую Прохиту, увенчанную лесом Несиду. Поллий сообщил, что отсюда хорошо виден свет маяка Афродиты-Евплеи, а порой в ясную погоду бывает различим даже их Леймон. Стаций отметил про себя, что беседка, почти открытая, тем не менее закрывает вид на Везувий. Как раз там, где он должен был показаться, шел стенной проем, заканчивающийся там, где уже просматривалась Суррентинская гавань.