Опустив бинокль, Франц широко улыбнулся при мысли о каком-то типе, вроде хиппи, приветствующем утреннее солнце ритуальными скачками на только что появившейся из тумана вершине холма в центре города. И, конечно, с песнопениями того сорта, что приводят в бешенство любого, кому доведется услышать их в непосредственной близости, – противные воющие улюлюканья, похожие на визг сирены, который и сейчас доносится откуда-то издалека. Скорее всего, кто-то из Хейт-Эшбери. Чокнутый или обдолбанный жрец современного бога солнца пляшет вокруг случайно подвернувшегося Стоунхенджа на вершине холма. В первый миг это слегка ошарашило Франца, но затем показалось очень забавным.

Внезапно ворвался ветер. Закрыть окно? Нет, ветерок тут же затих. Просто случайный порыв.

Он положил бинокль на стол рядом с двумя тонкими старыми книжками. Верхняя, в грязно-сером переплете, была открыта на титульном листе, незатейливый шрифт и примитивный макет которого извещали, что она относится к прошлому веку – неряшливая работа дурного типографа, не помышлявшего о художественности. «Мегаполисомантия: новая наука о городах», Тибо де Кастри. Вот забавное совпадение! Он вдруг подумал: может статься, что этот (кто он там, жрец-наркоман в мантии землистого цвета или, кстати, шизанутый рокер!) и есть одно из тех самых «тайных проявлений», предсказанных чокнутым старпером Тибо в книге, написанной не более и не менее как в 1890-х годах. Франц сказал себе, что должен еще немного полистать ее, и другую книгу тоже.

Но не сейчас, резко одернул он себя, оглянувшись на журнальный столик, на котором поверх большого конверта из крафт-бумаги с подписанным адресом его нью-йоркского агента и даже наклеенными марками лежала распечатанная рукопись только что законченной повести «Странное подполье. Выпуск 7: Башни измены». Вернее, практически законченной – не хватало лишь штриха в завершающем описании, а Франц очень хотел доработать и добавить-таки в текст исправленный кусок. По его мнению, читатели должны получать за свои деньги что-то достойное, невзирая на то, что этот цикл представлял собой заурядное явление литературного эскапизма, а для автора был в лучшем случае побочным творческим продуктом.

Но на этот раз, сказал он себе, повесть все же останется без завершающего штриха, а нынешний день будет выходным, ведь у него начало слагаться представление о том, как хотелось бы этот день провести. Почувствовав чуть заметный укол совести при мысли о том, что, хоть и по мелочи, он обманывает читателей, Франц оделся, приготовил себе чашку кофе, чтобы взять ее к Кэл, и зажал под мышкой две тонкие старые книги (он хотел показать их ей), а в карман куртки положил бинокль – на тот случай, если вновь приспичит взглянуть на Корона-Хайтс и его придурковатого скального бога.

В ХОЛЛЕ Франц миновал выкрашенную в черный цвет запертую дверь без ручки, за которой находился заброшенный чулан для швабр, тоже запертую и тоже черную дверцу поменьше старого желоба для белья или кухонного лифта (никто не помнил, что именно скрывалось за ними) и большую позолоченную дверь лифта со странным черным окном рядом с ней и спустился по лестнице с красной ковровой дорожкой, которая изгибалась под прямым углом отрезками по шесть, три и шесть ступенек вокруг шахты прямоугольного сечения, спускавшейся от тусклого светового люка двумя этажами выше его квартиры. На следующем, пятом, этаже (тут жили Гун и Сол) он не остановился, лишь окинул взглядом обе их двери, находившиеся по диагонали друг от друга возле лестницы, и спустился на четвертый.

На каждой лестничной площадке он видел еще какие-то странные черные окна, которые невозможно было открыть, и еще несколько черных дверей без ручек в пустых холлах с красными коврами. Удивительно, но в старых зданиях имелись тайные места, которые на самом деле не были никак скрыты – их просто не замечали, как, скажем, пять больших вентиляционных каналов, снабженных окнами, которые некогда закрасили черным, чтобы скрыть ветхость шахт, и заброшенные чуланы для тряпок и ведер, ставшие ненужными, после того как не стало дешевой прислуги, а еще в плинтусах плотно закрытые крышками круглые отверстия пылесосной системы, которая наверняка не включалась несколько десятков лет. Он сомневался, что хоть кто-то из жильцов этого дома когда-либо сознательно видел все это, кроме него самого, только что пробужденного к реальности видом башни и всего остального. Сегодня они заставили его на мгновение вспомнить старые времена, когда это здание, вероятно, было маленькой гостиницей с похожими на обезьянок мальчиками-посыльными и с горничными, которых его воображение рисовало француженками в коротких юбках, с зазывным низким смехом (скорее, неряхами без предрассудков насчет того, чтобы подзаработать случайными связями, поправил рассудок). Он постучал в дверь с номером 407.

Кэл, как это иногда бывало, выглядела серьезной семнадцатилетней школьницей, витающей в грезах, а не на свой настоящий возраст – на десять лет старше. Длинные темные волосы, голубые глаза, спокойная улыбка. Они дважды переспали, но сейчас не стали целоваться – это могло показаться самонадеянным с его стороны, ведь она никак не намекнула, что ей хочется этого, к тому же он сам не очень понимал, насколько далеко хотел бы зайти. Она пригласила его разделить с нею завтрак, который готовила. Ее комната была точно такой же, как у него, но выглядела намного лучше – она идеально все отремонтировала с помощью Гуннара и Сола («У меня так хорошо не получится», – в очередной раз подумал Франц). Зато из ее окна вообще ничего не было видно. У окна стоял пюпитр и электронное пианино, представлявшее собой клавиатуру и черный ящик с динамиком, к которому можно было подключать наушники, чтобы заниматься, не нарушая тишины.

– Я спустился, потому что услышал, как ты крутишь Телемана, – сказал Франц.

– А что, если я решила таким образом приманить тебя? – рассеянно бросила Кэл, продолжая возиться с плитой и тостером. – Знаешь, в музыке есть магия.

– Ты имеешь в виду «Волшебную флейту»? – спросил он. – Твой магнитофон не без успеха играет ее роль.

– Волшебство имеется во всех деревянных духовых инструментах, – заверила она. – Считается, что Моцарт уже в ходе работы изменил сюжет «Волшебной флейты», чтобы он не слишком походил на сюжет оперы его конкурента – «Зачарованный фагот».

Франц рассмеялся и продолжил:

– Музыкальные ноты обладают по крайней мере одной сверхъестественной способностью. Они могут левитировать, летать по воздуху. Конечно, слова тоже это могут, но не так хорошо.

– Откуда ты это взял? – спросила она через плечо.

– Из мультфильмов и комиксов, – ответил он. – Словам, чтобы воспарить, нужны пузыри, а вот ноты просто вылетают из фортепиано или чего-то еще.

– У них есть маленькие черные крылышки, – заявила она, – по крайней мере, у восьмушек и тех, что еще короче. Но это чистая правда. Музыка может летать… Она высвобождается сама и обладает силой высвобождать многое другое, заставлять его летать и кружиться.

Он кивнул.

– Вот если бы ты освободила ноты этого инструмента и позволила им кружиться в воздухе, когда занимаешься на клавесине, – сказал он, глядя на электронный инструмент, – вместо того, чтобы держать их запертыми в наушниках…