Мама умерла в Москве, куда она поехала, едва французские войска оставили этот славный город, и где у нас был дом, завещанный матери бабушкой, урожденной графиней Ладыженской.

Собственно, сообщение о смерти матушки я получила всего неделю назад, но, что странно, не горевала так, как бы требовалось горевать девушке, оставшейся вовсе без близких людей.

Наверное, оттого, что я не видела мать умершей и потому не представляла, что ее больше нет. Эту мысль, видимо, мне предстояло еще осознавать не один день.

Нет, конечно, я поплакала, но больше над своей злой долей и над тем, что мы с мамой оказались так далеки друг о друга. Сколько я помнила, она всегда была занята какими-то своими мыслями, своей жизнью, так что по части сердечности я получала куда больше ласки от своих нянек и гувернанток, чем от родной матери.

Я так и не узнала, что послужило обстоятельством несвоевременной кончины матери – то ли нервная горячка от вида разрухи, в которой она застала свой любимый город, то ли простуда, подорвавшая и без того слабый ее организм.

Мне еще предстояло выяснить, на каком кладбище матушку похоронили. Она поехала почти без сопровождения. Взяла с собой лишь крепостную девушку Аксинью и старого слугу Мефодия за кучера.

Мефодий вскоре вернулся в Петербург с письмом от новой горничной матери – Хелен, которая сообщала о смерти госпожи, кому она прислуживала так недолго.

Горничная оказалась англичанкой – кстати, образованной свободной женщиной. Хелен сообщала в письме, что у нее осталось совсем мало денег и она будет жить на развалинах нашего дома, пока не приедет кто-нибудь из Болловских и не выручит ее из беды.

Собственно, мы были не уверены, что речь идет именно о развалинах. Хелен, видимо, не слишком хорошо знала русский язык. Но если она была права, моя поездка могла оказаться и вовсе безрезультатной. Ехать в такую дальнюю дорогу, чтобы посмотреть на развалины?

Когда пришло известие о гибели моего отца, генерала и князя Михаила Болловского, я за один день будто стала старше по меньшей мере на два года. И прошли еще те самые два месяца, когда жизнь уже поставила меня перед необходимостью бороться за свое существование. Наши финансовые дела пришли в такой упадок, что еще немного – и приставы могли явиться описывать наш петербургский дом.

Все сходилось на том, что мне нужно было поехать в Москву, узнать, что сталось с нашим московским домом, а потом в наше имение Дедово, откуда обычно поступали деньги, позволявшие моим родителям безбедно существовать в Петербурге и ездить за границу.

Дворецкий Амвросий, нехотя отпуская меня в поездку, подробно объяснил, как найти закопанные в саду имения вещи. И даже попытался нарисовать нечто вроде карты, памятуя о том, что ни куста смородины, ни яблони может по какой-нибудь причине не сохраниться. Для сего дела он приспособил листок толстой бумаги, кое-как набросал на нем план Дедова. Показал на нем дом. Амбар. Конюшню. И уже от этих строений на глаз мерил сажени[1]– все это происходило на моих глазах.

Наверное, со стороны его действия выглядели смешными. Амвросий ходил по большой зале и считал шаги. Например, он ставил у стены стул и отмеривал от него расстояние.

– Здесь дом. Три моих шага – сажень, значит, примерно двадцать шесть саженей. Это амбар. От него – тридцать саженей, – бормотал он, считая и записывая.

Вскоре его самодельная карта стала напоминать, наверное, пиратскую карту клада с крестиком в центре. И надписью: «Копать здесь».

Готовую карту мы торжественно сложили в мой ридикюль с наказом беречь ее пуще глаза. Амвросий попытался даже намекнуть, что хорошо бы карту спрятать за лиф платья, но, натолкнувшись на мое сопротивление, не стал настаивать, пробурчав все же, что это место было бы куда понадежнее.

Он считал, что вначале мне надо было посетить имение, а потом уже ехать в Москву, узнавать, в каком состоянии дом. До нас, конечно, дошли разговоры о том, как горела Москва, и мы отдавали себе отчет, что в числе сгоревших вполне мог быть и дом Болловских.

Я спорила с Амвросием и настаивала, что вначале стоило осмотреть дом: осталось ли от него что-то, а потом уже ехать в имение и на месте прикидывать, хватит ли у меня средств на его восстановление? В крайнем случае, узнав это, я могла бы дать своему поверенному распоряжение продать землю, на которой стоял наш дом, вместе с его останками.

В Москву мне необходимо было поехать еще и потому, что накануне отъезда с помощью нашего стряпчего, господина Пересветова, я произвела ревизию своей недвижимости.

Не случись войны, нашелся бы у меня кто-то пусть из дальних родственников, надо мной, как несовершеннолетней, учинили бы опеку, кто-то другой взялся бы оценивать состояние моих дел. Но пока на границах нашего отечества шла война, временно законы соблюдались не так строго, как обычно. А впрочем, возможно, и в мирной жизни я оказалась бы предоставленной самой себе...

То, что я читала в романах и разговоры о чем прежде слышала, вовсе не обязательно применимы к моей теперешней жизни.

С домом в Петербурге было более-менее ясно. Им управлял опытный дворецкий, потому я имела основание надеяться, что в ближайшие год-два дом не рухнет и не придет в негодность.

Мне повезло, что Амвросий был человеком умным и преданным нашему семейству, он рачительно вел наше хозяйство. До поры до времени. А теперь я прекрасно понимала, что никакой ум не сможет поддерживать прежнее состояние богатого дома, не получая денег на его содержание!

Поэтому в целях экономии закрыли комнаты второго этажа, а потом и часть комнат первого. Причем долгое время я не хотела этого замечать. Наверное, мое внутреннее «я» оттягивало момент, когда придется стать лицом к лицу с взрослой жизнью и научиться принимать самостоятельные решения.

Надо думать, Амвросий меня жалел. На его глазах некогда процветающий род стал хиреть и гаснуть, так что в конце концов осталась одна я, Анна Болловская, девица пятнадцати лет и восьми месяцев от роду.

Мне поневоле пришлось обратить внимание на то, как в последнее время сдал наш Амвросий. Буквально в последний год он стал совсем седым и спина его потеряла прежнюю прямоту. Правда, разум дворецкого был еще достаточно крепок, характер строг и непреклонен, так что остальные слуги боялись старика как огня. Но он отчего-то вдруг почувствовал необходимость взяться за мои дела, словно готовился в самое ближайшее время умереть, а до того успеть передать меня в чьи-нибудь хорошие руки.

На самом деле старику было сорок восемь лет, всего на два года больше, чем моему отцу, князю Михаилу Болловскому, когда разорвавшееся поблизости вражеское ядро – или шальная пуля, я точно не знала – лишило наш род своего последнего мужчины.

Я не знала, почему мой отец, которому по роду его деятельности полагалось сидеть где-нибудь в Главном штабе и планировать ход сражений, вместо этого оказался в самом опасном месте фронта всего лишь с одним ординарцем.