и о воспитании чужого, чтобы находить правильные слова утешения в ответ, приободрить и вселить надежду, и она не падала духом. И однажды, только-только завидев заветный треугольник в руках давно знакомого почтальона, пришедшего за сегодня уже второй раз и заставшего её в дверях подъезда, женщина расплылась в счастливой улыбке, не заметив на его лице озабоченного выражения и почерка, коим написан адресат, взлетела по лестнице, ворвалась в комнату, чем сильно обрадовала Аркашку, который заулыбался от такой стремительности, от оживления вообще, подбежал к ней босиком в огромной рубахе с чужого плеча без брюк, поверх коей была крест-накрест повязана потёртая серая шаль, начал что-то почти связно лепетать от неожиданности, она же отстранила его, развернула письмо, прочитала раз, перестала улыбаться, мальчик отошёл к своей кроватке, перечитала ещё раз, будто не понимая его содержания и начиная всхлипывать, ребёнок залез на постель, прочитала в третий раз и уткнулась со слезами в подушку, парнишка сидел тихо и обречённо. Это была похоронка. Конечно, на улицу мальчугана никто не выкинул, но и дальше держать его при себе у женщины смысла не оставалось. В местном детском доме её уговаривали оставить ребёнка себе, а потом в ультимативной форме отказались принимать, чтобы та, наконец, одумалась, в чём ему, на самом деле, повезло, поскольку даже на фоне окружающей разрухи впечатление заведение оставляло крайне удручающее, так что только после окончания войны соседка решилась куда-нибудь отвезти и определить Аркадия с надлежащей заботой. Через много лет, даже десятилетий, в его жизни случился эпизод, когда он один-единственный раз вспомнил о своей временной матери, намеренно приехав на прежнее место обитания. Та более не вышла замуж, жила до старости в бывшей комнатушке его родителей, прекрасно помнила мальчугана, мило с ним пообщалась, но понять, пожалела ли она хоть раз, что сдала паренька в приют, он не смог.

Связь прервалась

Так Аркадий Иванович оказался в подмосковном детском доме. Произошло это поздней осенью 1945 года, на улице лежал снег. Мальчику прекрасно запомнились холод и ветер, постоянное чувство голода и страх перед неизвестностью. Остановились они в какой-то конуре в подвальном этаже на самой окраине Москвы, пожитков у них не было – все вещи Аркадия поместились в небольшой потёртый чемоданчик со сломанным замком и оттого перевязанным верёвкой, который он сам таскал без каких-либо затруднений; женщина же с собой не взяла практически ничего, от чего мальчик испытывал смутную тревогу. Как ни странно, но огромный город совсем не впечатлил паренька, ребёнка можно было считать умственно отсталым, а такие люди неохотно впускают в себя новые переживания, он принял его как совершеннейшую норму и выглядел спокойным, даже через чур спокойным, только внутренняя тревога никак не проходила, не покинув его сердца ещё много-много лет. Через несколько дней после приезда сюда женщина собрала все его вещички обратно в чемодан, успевшие немного разойтись по комнате вследствие пребывания в ней, одела Аркашу в то же пальтишко с короткими рукавами и отвезла в приют.

Как бы ни жилось ему плохо и одиноко в родном городе в комнате покойных родителей с посторонним человеком, как бы он не мёрз в захудалом подвальчике здесь в Москве, в детском доме оказалось ещё хуже. Странное дело, он не чувствовал себя брошенным, точнее, не чувствовал именно сейчас, когда его просто оставили в незнакомом месте без прощаний и объяснений, ещё полагая, что тем самым сделали ему одолжение, совсем нет, как оказалось, это ощущение давно и прочно укоренилось в детском сердечке, однако вдруг и сразу обрушившаяся на него новая обстановка породила кое-что иное. Уже сказано, что Аркадия никто ничему не учил, он плохо говорил, а возраст «почемучки» у него минул в такую печальную, трагическую пору, когда масса вопросов маленького пытливого ума не могла не остаться без ответов, некому их было давать. И вот, оказавшись в кругу своих сверстников и ребят постарше, не время от времени, как на прогулках во дворе, а постоянно живя с ними, худо-бедно общаясь, он почувствовал себя беспомощным дурачком и совершеннейшим неумехой, когда, например, на резвые восклицания, приглашения играть, подшучивания, откровенные нападки или доверительные реплики мог ответить лишь парой чудаковато слепленных фраз, сказанных по слогам, чем непременно вызывал смех в свой адрес. Инстинктивно он чувствовал, с чем к нему обращаются, понимал оттенки интонаций и прочее, однако адекватно выразить свою реакцию был не в состоянии, от чего производил впечатление чудаковатого, симпатичного, безвредного и приветливого, но крайне глупого мальчика. Вместе с тем его рост, бывший до недавнего времени проклятием, а через несколько месяцев более или менее сносного питания и телосложение стали вызывать у воспитанников детдома определённое уважение, в столь всем известных мальчишеских склоках каждая партия со рвением пыталась заполучить его на свою сторону.

Что же представляло собой новое пристанище Аркадия? Здание, точнее, здания, разбросанные на двух гектарах земли с деревьями и лужайками, в своё время являлись дворянским поместьем, то, что ранее использовалось в качестве зала для приёмов и прочих коллективных увеселений, теперь представляло собой спальню с длинными рядами двухэтажных железных кроватей, типовыми тумбочками по краям, стоявшими на досчатом крашенном полу. В комнатах поменьше, в основном здании и в раскиданных по нескольким разнокалиберным строениям, располагались игровая для самых маленьких, множество классов и самое любимое у всех ребят – пищеблок со столовой, занимавшие отдельный дом на краю двора, снаружи которого пересекались две улицы. Вокруг детского дома стояли невысокие домишки старой постройки, о которых постоянно ходили слухи, что их вот-вот снесут, и люди, проживавшие в трущобах по нескольку человек в комнате, вот-вот получат новые благоустроенные квартиры. Из неприятных, не оставляющих Аркадия в покое обстоятельств: к летней жаре и зимнему холоду в помещениях, поскольку подведённое до войны центральное отопление работало из рук вон плохо, и дети, по очереди или вместе простужались, а иногда серьёзно болели, и их клали в импровизированную больницу тут же, в одном из корпусов, в которой постоянно работала лишь фельдшер и две санитарки, молоденькая врач приходила только три раза в неделю и то сильно перерабатывала на свою четверть ставки только потому, что жалела деток (бывшая предметом совсем не детского внимания каждого мальчика от самого младшего до самого взрослого, поскольку отличалась миловидной внешностью и заботливым отношением к пациентам, не знавшим материнской ласки), – иногда прибавлялось и ещё одно, весьма специфическое. Одежду по размеру ему, конечно, подбирали, однако мальчик вёл весьма активную жизнь, прыгал, бегал, лазал, играл, дрался со сверстниками из соседних дворов, так что она