Подселили Никиту из соображений вынужденных. Сухопутных моряки не жаловали, но и не простаивать же квадратным метрам. Когда поступила заявка на койко-место для просолённого морского волка, приписанного к штабу Северного флота, судьба его была предрешена.

На ковре зашевелился каптри. В синхрон где-то под потолком ожила радиоточка, словно конечности подводника служили ей настраивающими антеннами. Ян долго и тяжко охал, проникновенно кого-то материл под марш физкультурников и сводку погоды. Двумя пальцами к губам попросил у Алика сигарету. Прикурив, встал, вышел в туалет. Пожурчал. Вернулся, сел на койку, блаженно привалившись к стене. Обвел Никиту с Аликом дымным раздраенным взглядом. То ли машинка с ним под ноль поработала, то ли облысеть успел, не разберешь. Нос сильный, с горбиной. Челюсти квадратом и грудь такая же, словно ему туда кубы загнали. Чуть выше среднего, но здоровый, хоть в одиночку на медведя. Горбоносый центурион, подумал Никита.

— Эй, на барже, — Алик помахал капитану, — пополнение. Растёбин эН Ка — с бирки который — прибыл. Звать Никита. Переводчик штабной. Североморск.

Роняя пепел на кустистую грудь, Ян строго сощурился на «вновь прибывшего с бирки»; трудно ворочая языком, поинтересовался:

— Толмач?

— В смысле? — не понял Растёбин.

— Ясно. Так каким, если не русским, владеешь?

— А-а…Французский, английский, немецкий.

— Ну и ну, — шепеляво присвистнув, Ян тряхнул лысой крепкой головой, словно отгоняя непрошенный сон про вестника несчастий — мальчика-полиглота.

Алик налил всем до краёв, поднёс Позгалёву. Каптри жадно осушил, и дым в его глазах зримо рассеялся. Глаза смотрели уже острые и весёлые.

Каптри дал Растёбину руку, и Никитина немаленькая ладонь в ней потерялась.

Шило

В подходах к разгулу видяевцы тоже были разнокровны. Рвавшийся домой семьянин Алик стал санаторским баламутом от безысходности: все прошения заворачивали, к жене не отпускали. По натуре тихий, мичман зверел, напивался, выискивал на ком бы отыграться. Непременно находил, лез в бузу. Расслабленные вояки-курортники всерьёз его не воспринимали, и Алик, каждый раз, сворачивал наскоки свирепым пьяным братанием. Правда, разлучное свое горе, бардаками с женщинами мичман не избывал. Он и на безбабицу тогда, в первый растёбинский день, сетовал как-то вяловато, скорее отдавая дань неискоренимой мужской браваде.

Каптри Позгалёв погружался в стихию курортного угара с безоглядной самоотверженностью. Семья его не ждала, уже год как Ян развелся. В протестных дебошах друга в основном участвовал из солидарности, реже — по причине своего ершистого характера. Здесь, в санатории, ершистость Позгалёва на первых порах была безобидной, как если бы вольное естество просто вскипало от избытка энергии. Авторитетов, к примеру, командир БЧ-3 не признавал со спокойной, само собой разумеющейся непосредственностью. По этой же причине не очень умел разговаривать на «вы». Фамильярничал, но без заносчивости и пренебрежения, всё — естественным образом. Как он уживался со своим флотским начальством, и начальство — с ним, для Никиты представлялось загадкой.

Алика местные порядки повергали в злобное уныние, выплескивавшееся кипятком бессмысленного мелкого хулиганства. Позгалёва, напротив, веселили, что Гулливера канаты лилипутов. Это не мешало каптри высказываться о местной «тряхомудии» в свойственной ему куражистой манере:

— Там, на лодке, я — закатанная в консервную банку устава шпротина. Захочет старпом приглядывать, как отливаю — да ради бога. Но здесь меня трогать не стоит. Буду отливать, где и как хочу.

Поддразнивая разлученного с семьей друга, Ян приводил в пример подводников дяди Сэма:

«Вот у кого по-людски. Хочешь, после автономки — к семье, хочешь — на Гавайи. И не одна „Звезда“, а минимум пять».

Вероятного противника Ян, возможно не любил и даже презирал, но больше ненавидел отношение «начальственной сволочи» к нашему офицеру: «И тут в банку готовы закатать. Не лезьте с вашим режимом, здоровей будем». При этом в зелёной воде его глаз блуждал чуть ли не диссидентский антогонизм.

В идеале реабилитационно-курортный день подводников должен был выглядеть так: подъём в восемь, анализы (моча, раз в неделю кровь, кал); зарядка; кабинет физиотерапии (беговая дорожка, велотренажёр под электрокардиограмму); завтрак; барокамера; обед; УВЧ, КВЧ, лазеротерапия; радоновые, йодо-бромные ванны; вечерняя кардиограмма. Родина на совесть пеклась о здоровье своих защитников, но чуть больше — о том, чтобы даже под южным солнцем те не ослабляли постромки. Результат выходил один: изнурённые лечебным контролем, защитники слетали со шлицов, постромки рвались с треском.

Сегодня утром режим был порушен, а накануне вечером, перед прибытием Растёбина, случился очередной инцидент, стоивший подводникам изъятых удостоверений личности. Мичман Мурзянов устроил бой посуды в буфете. Затем качался на ветке редкого самшитового дерева, занесённого в Красную книгу. Очередное ходатайство о воссоединении с семьей было отклонено. С горя мичман впал в подростковый вандализм. У Позгалёва документ изъяли за компанию — слишком рьяно вступился за товарища, и вообще, раз старший по званию — отвечай за непутевого друга-дизелиста.

— Всё ведьма-заведующая, старая клизма! — кипятился Мурзянов.

— Корректней, мичман: гюрза, — поправлял атомник.

Поначалу Никита не разделял их мнение о Нелли Валерьевне — милая дама. Потом, правда, вспомнилось, что глаза заведующей ему сразу показались преувеличенно-лучистыми.

— Швартуйся к стацпирсу, — зазывал Алик к столу пробудившегося капитана.

— Пока на бочках, — хмурился Позгалёв.

— Может, шила? — с вкрадчивым вызовом спрашивал мичман.

— Смотри, прочный корпус не у меня треснет, — стрелял пальцем в Алика каптри.

Никита плохо понимал субмаринный сленг, сознавая, что это и не блатная феня.

Не жаргон — язык — ёмкий, точный, — как-бы сообщали их важные лица.

В общем, Ян начал пить в то утро на «бочках», что означало — в акватории дальней койки. Алик с Никитой — у стацпирса, то есть за столом. Каптри долго раскачивался, цедя грузинское на волне жестокого похмелья, прежде чем решился перейти к шилу, оно же С2Н5ОН — медспирт. Хлобыстнул, и хмурое лицо засветилось азартной зеленью глаз. Эти глаза василиска успешно гипнотизировали разновозрастных санаторских сестер, что друзьям и помогало добывать вожделенную влагу.

— Работа такая. Напробуешься, пока приборы протрёшь, — разъяснял, постукивая по стакану бледным от пьянства ногтем, Позгалёв. — Значит, переводчик со штаба флота?

— Ага, — двигая кадыком, нервно сглатывал Никита.

— Особист, что ли? — подначивал Ян.

Никита совсем терялся, краснел, как школьник. И глаза ещё эти напротив — смешливые, цепкие, с лёту ухватывающие всю твою подноготную, прячь не прячь.