В июле началась новая жара, опять с грозами.

— Воды нет, нужники не устроены, — говорил князь Репнин. — Всяк, и солдат и принц, тут же ест, тут же испражняется, отчего все в лагере преисполнено погани.

— А туркам внутри Очакова разве слаще? — отвечал Потемкин, совершенно голым разгуливая по хоромам шатра; он вылил на себя целую бутыль парижского одеколона. — Едино вот этим и спасаюсь. А привезли ли уксус солдатам?

— Обозы застряли. Стеноломная артиллерия отстала. Маркитанты все расторговали и уехали. Запорожцы сказывали, что Гуссейн-паша свой гарем на остров Березань вывез.

— Де Рибас, подлец, не взял Березани! А теперь не взять: турки там батарей понаставили.

— В вагенбургах обозных, что за четыре версты отселе, — доложил Репнин, — понос обычный сделался кровавым.

— Господи, да вразуми ты меня! — взмолился Потемкин.

— Очаков надобно брать штурмом.

— Это тебе, князь, Суворов внушил?..

Репнин, дипломат тонкий, сделал намек: нерешительность командующего все объясняют его личной трусостью, и Григорий Александрович намек понял. Через день он объявил рекогносцировку, вся свита и генералы обязаны сопровождать его светлость. Потемкину подвели коня. Князь вырядился в белый мундир, при белых же лосинах, и шляпу с высоким султаном, он весь сверкал бриллиантами и орденами — прекрасная мишень для турецких стрелков! Конь скакал под ним размашистым аллюром, солдаты при появлении фельдмаршала поднимались с земли, Потемкин, глядя вперед, махал им шляпой:

— При мне, ребята, вставать не надобно. Зато прошу вас, братцы, под пулями вражескими не ложиться…

Торжественный, он выехал под самые стены Очакова, и турки сразу начали обкладывать его свиту ядрами. Горячий конь гарцевал под светлейшим, Синельников сказал Потемкину:

— Судьбой не шутят. Береженого Бог бережет…

Потемкин с нарочитой медлительностью оставил седло, просил подать ему подзорную трубу. Кого-то убило сразу, кто-то раненный, отползал в кусты. Потемкин передал трубу принцу до Линю, заметив при этом, что стены Очакова — вавилонские:

— Солдат на этих стенах — вроде мухи.

— Одна муха — только муха, но тысячи мух поднимут камень.

— Знакомое выражение. Откуда взяли его?

— Сейчас придумал, — ответил де Линь.

— Не обманете меня» так сказано у Свифта…

Шляпу сбило, а за спиною — сочный шлепок.

— Аx! — вскричал губернатор Синельников.

Ядро, сорвав шляпу с Потемкина, ударило Синельникова прямо в пах. Репнин (бледный) сказал, что бравировать храбростью перед турками не так уж надобно, а Потемкин спросил де Линя:

— Ваш император у Белграда бывал ли под ядрами?

— Вряд ли его смелость сравнится с вашею.

— Благодарю, принц, за комплимент…

Доказав личное презрение к смерти, Потемкин поскакал обратно к шатрам. Синельников, испытывая невообразимые муки, все время требовал у адъютантов набивать ему трубку за трубкой, которые и выкуривал очень быстро, в крепчайшем дыму жаждая найти утешение от боли. Наконец муки стали невыносимы.

— Князь Григорий! — сказал он Потемкину, — городов мы с тобой понастроили, флот создали… даже чулки бабам делаем. У тебя власть великая, с тебя и спрос короткий… Умоляю: выстрели мне в лоб, чтоб не мучиться!

Потемкин поцеловал товарища в лоб:

— Прости. Своих не бьют. Умри сам…

Вскоре прибыл кабинет-фурьер от императрицы, доставив под Очаков именной указ о награждении Нассау-Зигена 3020 — крепостными душами в Могилевской губернии. Фурьер сдал почту и заторопился в обратную дорогу:

— Живете вы тут и ничего не знаете. А ведь у самого Петербурга уже давно пальба идет страшная.

…Эскадра Войновича покидала Севастополь!

Эскадра адмирала Грейга готовилась в далекий путь до Архипелага, часть кораблей уже отплыла в Копенгаген, куда должны были прийти и корабли, строенные в Архангельске. Любая голова, самая пустая, могла бы сообразить, что выгоднее выпустить флот России с Балтийского моря, а уж потом начинать войну с Россией. Возможно, Густав III так и хотел сделать, но Англия страстно желала как можно скорее видеть посрамление России на волнах, и король проявил нетерпение… В большой игре почему бы и не передернуть карту? Густав III в сенате зачитал депешу барона Нолькена, безбожно ее извратив, отчего эскадра Грейга, направляемая против Турции, предстала угрозою для Швеции… Разумовскому король сказал:

— Россия бросила мне перчатку! Пусть только мачты ваших кораблей покажутся на горизонте, и они будут лежать на дне.

Разумовский отвечал королю декларацией, заверяя шведскую нацию в дружелюбии России, но обращаясь непосредственно к народу, посол как бы невольно отделил короля Швеции от шведского народа. Густав признался министру Оксишиерна, что Петербург все эти годы вел себя безукоризненно, не давая Стокгольму ни малейшего повода для придирок:

— Объявите же теперь послу России, что своей наглейшей декларацией он нанес моему королевскому достоинству тягчайшее оскорбление, которое можно смыть только кровью.

Оксишиерна объявил Разумовскому, что посол отныне теряет право являться при королевском дворе.

— Я не сожалею о недоступности вашего двора, — отвечал Андрей Кириллович, — но покинуть шведское королевство могу лишь в случае указания на то из Петербурга…

Объявив войну одному лишь послу России, шведский кабинет стал выискивать повод для объявления войны России. Близ пограничного моста в Кюмени майор Егергорн рано утром вызвал русского караульного офицера Христофорова, горланя ему:

— Не вздумайте разрушать мост, иначе будем стрелять…

Русские на это никак не отреагировали, а Екатерина послала запрос выборгскому коменданту: «Кто был пьян в то утро — наш дурак или майор Егергорн». Миролюбие русских никак не устраивало шведского короля, и тогда он решился на провокацию. Густав велел переодеть своих солдат в русские мундиры; переодевшись, солдаты засели в кустах на русском берегу Кюмени и открыли огонь по своим же, шведским, солдатам…

— Наше терпение кончилось! — объявил король в сенате. — До каких же пор мы, наследники славы великого Карла Двенадцатого, будем испытывать на себе кровожадные инстинкты русских?

Герцог Карл Зюдерманландский вывел эскадру в море, пиратски захватывая русские корабли, а их команды, ничего о войне не зная, мирно сдавались, считая все это какой-то нелепостью. Густаву война казалась милой забавой: он выехал из дворца, как на маскарад, в камзоле из розового шелка, в туфлях с голубыми бантами. Поэты, певцы и танцоры сопровождали короля. На пристани Стокгольма, окруженный дамами, его величество чересчур грациозно раскланялся перед публикой: