Опять тут попались два слова, «цельность» и «устойчивость», которые были как бы напоминанием о тоске Агаты и ее упреках себе.

— Объясните мне, что вы подразумеваете под этим, — попросила она. — Ведь воля, собственно, может появиться только тогда, когда уже есть цель?!

— Дело не в том, что подразумеваю я! — было сказано в ответ столь же мягким, сколь и категорическим тоном. — Разве уже великие книги человечества не говорят с непревзойденной ясностью, что нам делать и чего нам не делать?

Агата опешила.

— Чтобы устанавливать основные идеалы жизни, — пояснил ее спутник, — надо так досконально знать жизнь и людей и одновременно так героически преодолеть страсти и эгоизм, как то суждено было очень немногим личностям в течение тысячелетий. И эти учители человечества исповедовали одну и ту же истину во все времена.

Агата непроизвольно оказала сопротивление, как это делает всякий человек, считающий, что его юные плоть и кровь лучше, чем кости мертвых мудрецов.

— Но не могут же человеческие законы, возникшие тысячи лет назад, годиться для сегодняшних условий! — воскликнула она.

— Они далеко не так непригодны, как то утверждают скептики, отрешенные от живого опыта и от самопознания! — с горьким удовлетворением ответил ее случайный спутник. — «Глубокая истина жизни не рождается в споре», — сказал уже Платон. Человек слышит ее как живое истолкование и исполнение себя самого! Поверьте мне, то, что делает человека действительно свободным, и то, что лишает его свободы, то, что дает ему истинную блаженную радость, и то, что губит ее, — это не подчинено прогрессу. Каждый искренне живущий человек прекрасно знает это сердцем, если только прислушивается к нему!

Выражение «живое истолкование» понравилось Агате, но ее осенила неожиданная мысль.

— Вы, может быть, религиозны? — спросила она. Она с любопытством посмотрела на своего спутника. Он не ответил. — Уж не священник ли вы?! — повторила она и успокоилась благодаря его бороде, потому что в остальном вид его вдруг показался ей подходящим для такого сюрприза. Надо заметить, к ее чести, что она не удивилась бы сильнее, если бы незнакомец между прочим сказал в разговоре: «Наш светлейший повелитель, божественный Август»: она хоть и знала, что в политике религия играет большую роль, но мы настолько привыкли не принимать всерьез идеи, работающие на публику, что предположение, будто партии веры состоят из верующих людей, легко может показаться таким же нелепым, как требование, чтобы почтовый служащий был страстным собирателем марок.

После долгой, какой-то нерешительной паузы незнакомец сказал:

— Я предпочел бы не отвечать на ваш вопрос. Вы слишком далеки от всего этого.

Но Агату охватило горячее любопытство.

— Я хочу теперь знать, кто вы! — потребовала она, и это была действительно женская привилегия, против которой идти просто нельзя было. В незнакомце мелькнула такая же немного смешная неуверенность, как прежде, когда он с опозданием приподнял шляпу; у него, казалось, руки чесались снова по всей форме обнажить голову, но потом в нем что-то застыло, одна армия мыслей, казалось, давала сражение другой и наконец победила, а не то чтобы все произошло легко, невзначай.

— Моя фамилия Линднер, и я учитель гимназии имени Франца-Фердинанда, ответил он и, немного подумав, прибавил: — Еще я доцент университета.

— Тогда вы, может быть, знаете моего брата? — обрадованно спросила Агата и назвала ему фамилию Ульриха. — Он, если я не ошибаюсь, не так давно выступал в Педагогическом обществе с докладом о математике и гуманности или о чем-то подобном.

— Только по фамилии. Ну и на докладе я был, — признался Линднер.

Агате послышалась в его ответе какая-то отрицательная нотка, но она забыла об этом за последовавшим.

— Ваш батюшка был известный правовед? — спросил Линднер.

— Да, он недавно умер, и я живу теперь у брата, — сказала Агата свободно. Не придете ли как-нибудь к нам в гости?

— К сожалению, у меня нет времени на светскую жизнь, — сказал Линднер с резкостью и неуверенно опущенными глазами.

— Тогда уж не возражайте, — продолжала Агата, — если я как-нибудь приду к вам: мне нужен совет!

Он все еще называл ее «фрейлейн».

— Я «фрау», — прибавила она, — в моя фамилия Хагаузр.

— Уж не супруга ли вы, — воскликнул Линднер, — заслуженного педагога профессора Хагауэра?

Он начал эту фразу со звонким энтузиазмом и, медля, приглушил ее к концу, ибо Хагауэр существовал в двух видах: он был педагог, и он был прогрессивный педагог; Линднер относился к нему, по сути, враждебно, но как отрадно обнаружить такого знакомого врага в зыбких туманах женской души, которой только что взбрендилось посетить мужчину у него на дому; спад от второго из этих чувств к первому и повторился в тоне его вопроса.

Агата это заметила. Она не знала, следует ли говорить Линднеру, в каком состоянии находятся ее отношения с мужем. Между нею и этим новым другом все могло бы мгновенно кончиться, если бы она сказала это ему, — такое ощущение было у нее очень отчетливым. А об этом она пожалела бы; ибо как раз потому, что многое в Линднере соблазняло поглумиться над ним, он внушал ей еще и доверие. Убедительно подтверждаемое его видом впечатление, что этот человек ничего не ищет для себя, каким-то образом вынуждало ее быть откровенной: он унимал всяческое хотение, и тут откровенность напрашивалась сама собой.

— Я развожусь! — призналась она наконец.

Последовало молчание; Линднер казался подавленным. Агата нашла его теперь слишком уж все-таки жалким. Наконец Линднер сказал, обиженно улыбаясь:

— Я сразу ведь и подумал о чем-то в этом роде, когда вас увидел!

— Уж не противник ли вы и развода?! — воскликнула Агата, дав волю своему раздражению. — Конечно, вы и должны им быть! Но, знаете, вы действительно несколько отстали от времени!

— Я, во всяком случае, в отличие от вас, не нахожу это нормальным, задумчиво сказал Линднер в свою защиту, после чего снял очки, протер их, снова надел и посмотрел на Агату. — Я думаю, у вас слишком мало воли, констатировал он.

— Воли? Воля разойтись у меня как-никак есть! — воскликнула Агата, зная, что это неразумный ответ.

— Не так надо понимать это, — мягко укорил ее Линднер. — Я ведь допускаю, что у вас есть важные причины. Но я смотрю на это иначе: свобода нравов. Которую сегодня позволяют себе, на практике всегда ведь оказывается только признаком того, что индивидуум неподвижно прикован к своему «я» и не способен жить и действовать с большей широтой. Господам сочинителям, прибавил он ревниво в попытке пошутить над пылким паломничеством Агаты, попытке, в его устах кисловатой, — которые потакают умонастроению молодых дам и ценятся ими за это сверх всякой меры, конечно, легче, чем мне, когда я говорю вам, что брак — это институт, основанный на ответственности человека и его господстве над своими страстями! Но, прежде чем освобождать себя от внешних защитных средств, воздвигнутых человечеством благодаря правильному самопознанию против собственной ненадежности, индивидууму следовало бы сказать себе, что изоляция от высшей совокупности и неповиновение ей — худшие беды, нежели разочарования тела, которых мы так боимся!