– А откуда мы узнали, в каких домах у них будут комендатура и гестапо? – спросил я. – Наш агент навел? Это был Зигерт, да?

– А ниоткуда мы не узнали, – криво усмехнулся Фишер. – Обрисую тебе ситуацию: армия отступает в спешке, фронт рвется, штаб понятия не имеет, какие здания выберут гитлеровские квартирьеры. Телеграф уже не работает, почтовые голуби частично разлетелись, частично съедены, а все вестовые и сигнальщики под ружьем на передовой – прорыв затыкают. Никаких разведданных, никакой связи, а приказ есть, его надо исполнять, хоть ты тресни. Поэтому шашелем заразили каждое крупное здание на Крещатике. И в результате… Ты, кстати, вон тот пирожок доедать собираешься?

Вздрогнув, я мотнул головой. Старик быстро прикончил последний пирожок, скучавший на тарелке в одиночестве, и похвалил:

– Неплохая начинка. Уж капусты и перца не пожалели, молодцы. Правда, немного пригорели, но зато цена божеская – четырнадцать рублей за штуку. Дураки мы, надо было брать с запасом, чтобы и на утро хватило пожрать… Так вот, Иннокентий, дорасскажу про Киев. До сих пор у нас не пишут, сколько в тот день гражданских погибло, за компанию. Для военного времени придуманы выражения «сопутствующие потери» или «соизмеримый ущерб». Почему потери называются сопутствующими? Ну? Потому что погибли и… кто?

– Оккупанты, – сказал я.

– Браво, Иннокентий, ты схватываешь на лету. – Старик Фишер выстроил на столе перед собой башенку из полудюжины спичечных коробков, а затем одним щелчком выбил нижний. Части башенки с треском разлетелись по всему столу. – Главные цели были поражены. Хотя, в общей сложности, рухнуло две трети Крещатика, в том числе жилые дома. Счастье, что той операцией не я занимался, не взял греха на душу… Ну как, деточка, тебе все еще нравится наша муж-ж-ж-ж-жественная профессия?

Я молчал. Все, что рассказывал Вилли Максович, было очень страшно и очень убедительно. А главное – ужасно неправильно.

– Ты вот еще вспомнил про Зигерта и Велюрова, – тем временем продолжал старик. Злое веселье из его голоса пропало, перебродив в тяжелую мрачную угрюмость. – Эти оба – не Штирлиц, они-то были на самом деле. Они были, а подвигов не было. Пашу Зигерта, царство ему небесное, схватили сразу же после заброски: его связник по дурости угодил в фельджандармерию, где просидел без еды и питья дней пять. И Павлика он сдал практически даром – за стакан воды и конфету… Потом его удавили, конечно…

Фишер достал из своей чашки лимонную дольку, высосал ее досуха, а косточку выплюнул на салфетку.

– А Леньку Велюрова к полевой работе и близко нельзя было подпускать, – добавил он, – и все, кому надо, это знали. Но те, которые знали, ничего не решали. Один только Лацис, пока был жив, держал его на архивных бумажках, а когда Отто Яновича поставили к стенке как турецкого шпиона, насчет Леньки наверху перерешили: такую арийскую фактуру ну как не использовать? Природный блондин, глаза голубые, выговор саксонский. Легенду придумали ему – блеск, документы сделали идеальные, на имя Гейнца Мюллера, – ювелирная работа. С такой мордой и таким аусвайсом наш человек втерся бы куда угодно, хоть в «Дер Штюрмер», хоть в берлинское гестапо, хоть в саму рейхсканцелярию, но… Любимая велюровская фраза знаешь какая была? «А кто тут пьет? Докажи!» Во как! Это мы должны были доказывать, а не он – оправдываться. Попробуй-ка уличи сезонного алкаша с хорошей выучкой. Дело почти нереальное. Потому что пока он в завязке – следов никаких. Ни тремора, ни кругов под глазами. Морда розовая, речь плавная, анекдотов, сука, знал без счета, на двух языках. Зато уж когда развязывал, сам бывал страшней гестапо. Генерала Черняховского – его же именно наш Ленечка положил. Грохнул из снайперской. Вообразил с пьяных глаз, что он уже за линией фронта, и это – фон Бок… Слушай, а у нас еды не осталось? Вредная привычка, извини: когда войну вспоминаю, непрерывно хочется жрать.

– Есть два пирожка с ливером плюс еще немного проса, – сказал я. – Но лучше это оставить на завтрак ворону и обоим скворцам.

– Птичью пайку не трогаем, – согласился Фишер, – у нас все-таки совесть есть, мы ведь не СМЕРШ… Кстати, пока я не забыл, прими совет: комиксы про СМЕРШ порви, сожги и утопи в сортире. Не держи дома эту дрянь. Думаешь, они с врагом воевали? На-кось, выкуси: они со своими воевали. У них разнарядка была – уничтожать по столько-то шпионов в неделю. Они не разбирались, кто, чего, зачем перешел линию фронта – им головы были нужны. Окруженец? К стенке! Перебежчик? К стенке! Рожа не понравилась? К стенке! Авдеенко, лучший из «кротов» в штабе Гальдера, год убил, чтобы подготовить к переброске четверых курьеров – и что же? Всех их на полпути СМЕРШ достал. Овалов, Мугуев, Насибов, Брянцев – какие парни были! Золото. Кто про них когда-нибудь книжки напишет? Кто в учебнике помянет? Даже пепла не осталось. Десятки наших ребят с бесценными сведениями, добытыми кровью, полегли вот так же, зазря… Ржевскую бойню, харьковский котел – это ведь мы из-за смершевцев просрали, потому что информация вовремя не дошла. Даже я тогда про этих волчар все понимал – хоть и идейный еще был, и зеленый совсем, ненамного старше тебя…

Я невольно посмотрел на портрет, висящий на стене, справа от карты Москвы. Поймав мой взгляд, Фишер хмыкнул:

– Его тоже можешь выкинуть в сортир. Нафиг тебе сдался этот фальшак? Это ведь не я, это какой-то артист. Домодедов, что ли? Домобабин? Нет, даже вспоминать не хочу. И пускай он радуется, что не хочу. В пятидесятые меня во всяких книжках Рыбников изображал, потом Киндинов, а после еще человек пять, но я нарочно перестал интересоваться фамилиями, чтоб, когда тоска накатит, не подкараулить по одному и бошки их талантливые не поотрывать… А ведь хотелось иногда, ох как хотелось. Вот, допустим, открываю книгу, вроде умную, солидную, академики и доктора наук писали – и уже через пять минут рука тянется за «стечкиным». Вместо фактов – брехня, вместо парней геройских – красавчики-манекены в гимнастерках, а настоящих разведчиков как будто корова языком слизнула… Ты, к примеру, слышал что-нибудь когда-нибудь про Маневича, Хромова, Збыха, Валленрода, Беркеши, Конона Моло́дого? Слышал? Поднатужься, напряги память.

Из всех перечисленных имен уж одно, по крайней мере, мне было знакомо с самого детства. Есть чем обрадовать старика.

– Не только слышал, но и читал, – доложил я. – Про молодого Конана у меня собран весь комплект, еще с шестого класса. Чтобы десятый выпуск купить, «Конан и сумерки богов», я даже целый месяц не ел мороженого, экономил… Только вы ошиблись, там не про Отечественную войну, а про легендарную древность, когда славяне поклонялись еще не Велесу и Перуну, а Крону и Митре…

– Тьфу ты, бестолочь! – Фишер в сердцах пристукнул кулаком по столу. Лимонная косточка пулей просвистела в сантиметре у моего виска. Кажется, я сморозил очередную глупость. – Значит, у тебя по истории пятерка была? Ну-ка быстро говори, как зовут твоего учителя? Или нет, бога ради, ничего не говори, а то мне и адрес захочется попросить, и одной Марьиванной на свете будет меньше… Конон – это не Конан, дубина ты, он живой был, не нарисованный. И Карлос Штауффенберг был настоящий, и Анджей Збых, и Толик Мицкевич… Дошло? А? Смотреть на меня! Отвечать честно!