Артур Эванс опять пришел в восторг, а когда картины Жильерона стали всеобщим достоянием, ученый мир охватило возбуждение. Для усталой от техники Европы стало сущим благодеянием обрести свои культурные корни в столь утонченной, радостной и оптимистичной цивилизации, совершенно чуждой строгости классической Греции. К тому же минойская культура с ее цветочными орнаментами напоминала иным зрителям стиль модерн, который в те годы был популярен от Мюнхена, Парижа, Брюсселя и Лондона до самого Нью-Йорка.

Однако некоторых раздражало, что кносские фрески выглядели такими современными и никакой древности в них не чувствовалось. «Mais, ce sont des Parisiennes!»[37]– воскликнул проезжий археолог и историк искусства Эдмон Поттье, увидев жильероновских красоток на складных стульях, а британский писатель Ивлин Во сказал, что не берется судить о минойской культуре, поскольку максимум десятая доля выставленных фресок старше двадцати лет, и вообще невозможно отделаться от впечатления, что от восторга перед титульными иллюстрациями «Вога» реставратор позабыл о своей ремесленной тщательности.

После полуторачасового пешего перехода по заснеженным ночным лугам и полям Лаура д’Ориано со своим чемоданчиком, наверно, добралась до Вайнфельдена, откуда в 22.48 отходил по расписанию последний пассажирский поезд. Если она на него успела, то в 0.23 приехала на цюрихский Главный вокзал и там, поскольку следующий поезд на Женеву отправлялся только в 6.34, провела ночь в зале ожидания второго класса, на деревянной скамейке. Той ночью новая встреча с Феликсом Блохом состояться не могла, потому что в конце марта 1934 года его уже не было в Цюрихе, он находился в другом полушарии, где стоял белый день.

Уезжать в Америку Феликс не планировал, все случилось внезапно, как то прозрение, что привело его от производства чугунных канализационных крышек в атомную физику. После последнего лыжного отпуска с Гейзенбергом он вернулся к родителям на цюрихскую Зеехофштрассе, чтобы бесплатно прожить там лето и дождаться октября, когда возобновятся выплаты рокфеллеровской стипендии. Вспомнив привычки юности, он купался в Цюрихском озере и совершал походы в Гларнские Альпы. По субботам ходил в Летцигрунд на футбол. Вполне возможно, съездил разок на велосипеде в Кюснахт, ознакомился в литейной Фрица Кристена с новейшими достижениями в области литья канализационных крышек. По понедельникам посещал коллоквиум Института теоретической физики, где обсуждали главным образом недавно открытый нейтрон. Вечерами читал специальные журналы, где опять-таки много места отводилось нейтрону.

Весь мир летом 1933 года говорил о нейтроне, за долгое время это было самое волнующее открытие в физике и величайшая надежда экспериментальных исследований. Нейтрон не имел ничего приблизительного и расплывчатого, а главное, его можно было использовать как «снаряд», ведь ни положительно, ни отрицательно заряженные частицы его не отклоняли, он всегда летел по прямой. Феликс Блох догадывался, что в лаборатории с ним можно кое-что сделать – кое-что большее, чем с электронами, о которых по-прежнему доподлинно неизвестно, совершают ли они прыжки в длину или в высоту либо еще что-нибудь этакое.

Вот почему он решил предпринять на свою рокфеллеровскую стипендию атомно-физическое путешествие по Европе и приобщиться к новейшим результатам исследования нейтронов. Прежде всего надо наведаться в Рим к Энрико Ферми[38], который поставил перед собой задачу подвергнуть бомбардировке нейтронами один за другим все элементы периодической системы и посмотреть, что получится. Потом он заглянет в Копенгаген к Нильсу Бору и расскажет ему о своей идее, что нейтроны, хотя и нейтральны электрически, все же могут обладать магнитным зарядом. А после на месяц-другой поедет в Кембридж к Джеймсу Чедвику, который вообще первым экспериментально доказал существование нейтрона.

Таков был план, но вышло по-другому. Ведь летом 1933 года с каждым днем становилось все яснее, что невинным образовательным поездкам в Европе скоро и надолго придет конец. В Цюрихе повсюду развешены флаги и знамена, в университетской галерее патрулировали охранники Национального фронта в серых мундирах. Его друзья Фриц Лондон и Вальтер Гейтлер эмигрировали в Великобританию, как и его учителя Эрвин Шрёдингер и Ханс Бете[39]. Альберт Эйнштейн публично заявил в Америке, что в обозримом будущем в Европу не вернется. Даже Фриц Габер, немецкий патриот и ветеран отравляющих газов Первой мировой, из протеста против зверств национал-социалистов сложил с себя посты в Берлине и принял профессуру в Кембридже.

Летом 1933-го было очевидно, что шестеренки военной машины снова пришли в движение и рано или поздно она раскрутится так, что ее уже не остановишь. Каждое утро Феликс читал в газете о переполненных концлагерях и драках в залах парламента, о сожжении книг в немецких университетах и о расстрелах кулаков в Советском Союзе, о спуске на воду огромных военных кораблей и о нехватке угля, ужесточении визового режима, массовой безработице, приобщении к господствующей идеологии, погромах, ремилитаризации и голодных бунтах.

Таково было положение вещей, когда пришла телеграмма, в которой декан Стэнфордского университета предлагал ему профессуру по теоретической физике. Феликс понятия не имел, где на свете находится Стэнфорд, но, поскольку предложенное жалованье было указано в долларах, предположил, что это в Америке.

Десятидневное плавание через по-зимнему суровый Атлантический океан стало в его жизни первым морским путешествием; минуло восемь дней, пока его желудок привык к килевой и бортовой качке. А когда он наконец сошел на берег в гавани Нью-Йорка, то с удивлением вновь ощутил дурноту, потому что желудок неожиданно отреагировал на спокойствие terra firma[40]этакой обратной морской болезнью.

До продолжения путешествия предстояло убить двадцать часов, поэтому он слонялся по Манхэттену, разглядывая все вокруг – небоскребы, широкие улицы, большие автомобили, – но, к собственному разочарованию, восторга не испытывал. Небоскребы действительно были очень высокие, а улицы – необычайно широкие, шире, чем иные переулки Старого Цюриха в длину, и автомобили были огромные, блестящие, как рождественские елки, а по тротуарам катился густой, бесконечный людской поток.

Пожалуй, именно по причине ослабленного состояния Феликс Блох нашел эту всеобъемлющую огромность хотя и впечатляющей, но не особенно интересной. В его глазах манхэттенские небоскребы, сколь ни высоко они устремлялись к небу, были всего лишь практичными домами с окнами и дверьми, в которые входили и выходили люди. Улицы, шести– и восьмиполосные, все равно оставались улицами, по которым ехали легковые и грузовые машины. А машины под хромом, лаком и сантиметровой толщины кузовом имели опять-таки четыре колеса, как и автомобили повсюду на свете. Ну а что до людей, то они были просто людьми. Различались, конечно, цветом кожи, волос и глаз, и никого из них Феликс Блох не знал, но чуждыми они не были. Люди есть люди. Повода для волнений нет.