знаменитостей науки и администрации[249]. Имя Булгарина, благодаря его «Пчелке», было, как известно, тогда в силе ежели не очень в Петербурге, то весьма в России. К тому же в эту пору «Земледельческая газета» была как-то менее прежнего интересна, хозяйственные органы разных обществ оказывались умственною пищей, неудобоваримой для массы читающей публики; «Журнал общеполезных сведений» отличался неисправностью выхода и клонился к упадку в руках своего талантливого, но всегда малонадежного, непостоянного и легкомысленного издателя-редактора[250] – словом, «Эконому» посчастливилось по одной лишь рекламе гораздо превыше его достоинства, и в первый же год Песоцкий мог снова, потирая радостно руки и подергивая очки, вскрикивать, нимало не преувеличивая: «Сан пур сан!» Действительно, говорят, затраченный капитал возвратился с громадною прирослью. Булгарин ликовал, восклицая: «Вот как надо издавать русский хозяйственный журнал, вот как, вот как!»

Но, однако, радость эта была не слишком-то продолжительна: подписчики, явившиеся вследствие программы-рекламы, прочитав первые нумера, остались ими недовольны и стали бомбардировать издателей письмами с замечаниями, что хозяйственная болтовня г. Ф. Б. им не по душе и бесполезна, что его докторально-наставительный тон несносен, что в этом журнале слишком много иноземного, неприменимого, а мало или вовсе нет своего отечественного, что элемент юмористики, годившийся для «Северной пчелы» конца двадцатых годов, отвратителен в начале сороковых годов в чисто хозяйственном периодическом издании, наконец, что статьи кулинарные здесь целиком переводятся из немецких домоводственных журналов, причем «польская» редакция (подписчики считали и Булгарина, и Песоцкого, последнего по сходству с польскими фамилиями носимой им фамилии, а первого взаправду, поляками) положительно не хочет руководствоваться нашей известною русской поговоркой навыворот, т. е. что «немцу здорово, то русскому смерть», и угощает несчастных своих читателей черничным супом и черносливным салатом и пр. и пр. Булгарин находил, что все эти письма свидетельствуют о крайней неразвитости нашей русской публики, которая все еще остается на прежней своей степени невежества, как ни старался он, Булгарин, с конца двадцатых годов просветить ее своими романами, своими юмористическими статьями и особенно своим субботним фельетоном под названием «Всякая всячина»[251]. Обращаясь к Песоцкому после такого громометания на русскую публику, он обыкновенно говорил: «Ну вот посуди сам, Песец, ты ведь „человек солидно образованный“! Тебе довольно хорошо понятно, что все эти пишущие к нам письма русские помещики, которые угрожают тем, что они не будут подписываться на „Эконом“, ежели мы не переменим тона и сущности, все дрянь народишко! И все эти выходки, поверь, только личности, подкупленные „Земледельческою газетой“: авторы этих писем больше или меньше людишки, зависящие от Министерства финансов, все или винокуры, или откупщики, или чиновники казенных палат. Им для их жалкой газетишки страшен успех нашего „Эконома“».

Но как ни лестно было Ивану Петровичу Песоцкому, что Фаддей Венедиктович, этот, по его убеждению, корифей литературы, честит его человеком солидно образованным, он все-таки нюхом и смекалкою русского купца-кулака обонял и предвидел издалека беду своему детищу, любезному «Эконому», успех которого привлек еще новую напасть – конкуренцию, и конкуренцию опасную: г. Краевский, сам ли, при посредстве ли других, приобрел тогда «Литературную газету», витавшую после Дельвига и Сомова между небом и землею[252], и уже пустил о ней предварительную устную молву, а потом одно из тех объявлений, на которые, известное дело, он великий мастак, что твой Барнум!.. В этом еще не печатном, а слухом распространенном сильно объявлении говорилось, между прочим, что «Литературная газета», кроме беллетристики и этнографии со множеством рисунков на дереве, кроме массы популяризированных статей научного содержания, вмещать в себе будет целый курс кулинарного искусства, сочиненный по Карему и лично проверенный в своем хозяйстве и в большом свете доктором гастрономии Пуфом[253]. Под рукой же было распущено везде, что (как оно и точно было) доктор Пуф – это не кто иной, как князь В. Ф. Одоевский, пытавшийся, известное дело, на своем веку хвататься за все на свете, начиная с метафизики, сведенборгизма и трансцендентальной философии до законов поваренного искусства, от Канта и Шеллинга до Карема включительно[254]. Таким образом, предварительное устное объявление «Литературной газеты» с целым легионом что ни было тогда громких русских имен в литературе, науках, художествах, промышленности, торговле, мануфактуристике и пр. заставило сильно призадуматься Песоцкого. Он решительно и настоятельно стал просить Фаддея Венедиктовича переменить легко-игривый, насмешливо-наставительный тон журнала на более солидный с опирательством на серьезную практику, в которой все в России нуждаются больше, чем в теории; а также и всенепременно не предлагать русским людям черничного супа и черносливного салата. Булгарин на этот раз, с высоты своего величия, внял гласу вопиющего камрада и, заменив черничный суп и черносливный салат зразами, флячками, паньским борщом, холодником, раковником и всевозможными жирными и сдобными лигуминами[255], вместе с тем резко изменил и тон своих серьезных статей, печатая без церемонии целиком переводы отвергнутых конференциею[256] Дерптского университета политико-экономических и агрономических ученических трактатов. Результат, однако, был тот, что подписчикам после тяжелых зраз и флячек было не по себе как-то, а переводы неудавшихся дерптских агрономических трактатов, приходившихся Булгарину даровщиною, ввергали читателей в несвоевременный денной сон, лишавший их сна ночного, сна, который, по мнению всех ученых в свете, считается самым естественным и здоровым. Опять беда! Подписчики недовольны и флячками, расстроившими их желудки, и учеными трактатами, заставляющими их бодрствовать в назначенный самою матерью-природой для сна час ночной тишины.

Наконец, однако, дело приняло такой оборот, что, как ни был упрям Булгарин и как ни идолопоклонствовал он пред своими убеждениями, нельзя было ему не склониться на доводы Песоцкого, теперь более чем когда-либо хватавшегося за свой карман. Доводы эти состояли, главное, в том, что крайне необходимо ввести в журнал элемент чисто практический, напечатав немедленно ряд хозяйственных статей чисто русского закала с различными русскими даже простонародными заметками, с верными расчетами, основанными на полном знании дела и совершенно правильных соображениях, берущих начало не из немецких и английских, даже не из польских книг о европейском хозяйстве, а из русского, самого что ни на есть настоящего русского быта, с применением, однако, всего этого к тем современным общеевропейским усовершенствованиям, какие выработаны уже многолетним опытом.

Решившись придать своему журналу практическое направление, Песоцкий для приведения этой программы в исполнение кидался и туда и сюда и, наконец, остановился исключительно на моих статьях, напечатанных, как я прежде сказал, с моим полным именем и даже с тогдашним моим званием в «Земледельческой газете», в «Журнале коннозаводства и охоты» и в «Отечественных записках» (где, кроме того, печатался тогда с большими похвалами от