С точки зрения экзистенциального анализа Бог никоим образом не является просто имаго отца. Скорее, наоборот: отец – это образ, можно сказать, первый конкретный образ бога, формирующийся у ребенка.

Отец не является для нас прообразом всего божественного. Скорее, верно противоположное: Бог – это прообраз отца. Отец первичен лишь онтогенетически, биологически, биографически; онтологически же первичен Бог. Психологически установление связи «ребенок – отец» происходит раньше, чем формирование связи «человек – Бог», однако онтологически первая связь является не образцом, а отражением.

Что же следует из того, что Бог невидим, что он выступает как невидимый свидетель и наблюдатель? Актер, играющий на сцене, точно так же практически не видит тех, перед кем он играет: его ослепляет свет софитов и рамп, а зрительный зал погружен в темноту. И все же актер знает, что там, в темном зале, сидят зрители; он знает, что играет перед кем-то. То же самое происходит и с человеком: играя свою роль на сцене жизни, ослепленный выступающей на переднем плане повседневностью, он всякий раз догадывается – благодаря мудрости своего сердца – о присутствии рядом великого, хоть и невидимого зрителя. Именно перед этим великим наблюдателем человек и несет ответственность за осуществление конкретного, его личного смысла жизни.

То, что человек может и не осознавать свою нравственность, известно со времен Фрейда, который однажды сказал, что человек не только намного безнравственнее, чем он думает, но и намного нравственнее, чем он полагает. Экзистенциальный анализ делает еще один шаг в этом направлении, отстаивая точку зрения, что человек зачастую намного более религиозен, чем он подозревает. Только не следует ставить эту неосознанную религиозность в один ряд с вытесненной сексуальностью или, как это однажды сделал один из учеников Карла Густава Юнга, говорить о религиозном влечении наряду с влечением к агрессивности.

Итак, выше речь шла о том, что человек нередко является более религиозным, чем он подозревает. Часто эта религиозность не осознается нами и выступает как религиозность вытесненная; с неменьшим правом ее можно отождествить с религиозностью стыдливой. Ведь современный интеллектуал, воспитанный в традициях натурализма, натуралистического образа мира и человека, склонен стыдиться религиозных чувств.

Такая религиозность, вытесненная или осознанная, но в любом случае стыдливая, не нуждается в обращении к каким-либо архетипам. Ведь общность содержания (представлений о Боге) определяется не сходством каких-либо форм (имеется в виду архетипов), а тождеством объекта (а именно Бога). В конце концов, при виде нескольких похожих фотографий никому не придет в голову утверждать, что все они отпечатаны с одного и того же негатива, ведь разные негативы получились похожими или даже одинаковыми лишь потому, что на них снимался один и тот же объект.

Мы определили невроз в узком смысле этого слова как психогенное заболевание (см.: Франкл В. К определению и классификации неврозов (V. E. Frankl, «Zur Definition und Klassifikation der Neurosen»[57])). Кроме этого узкого значения невроза нам известны также неврозы в широком смысле слова, например соматогенные, ноогенные и социогенные (псевдо-) неврозы. Однако нам прежде всего приходится иметь дело с неврозами в клиническом смысле. Но существуют также неврозы в метаклиническом и в параклиническом смысле. К последним относятся коллективные неврозы. Они являются квазиневрозами, то есть неврозами в переносном смысле слова. Это вовсе не означает, что клинические неврозы разрослись до такого масштаба, что стали коллективными. Если уж мы берем на себя право говорить о коллективных неврозах в параклиническом смысле[58], то, согласно нашему опыту, современные коллективные неврозы характеризуются следующими четырьмя симптомами:

1. Установка на временность бытия-в-мире. Современный человек, кажется, постоянно живет с опаской, ожидая неизбежного взрыва атомной бомбы.

2. Фаталистическое отношение к жизни. Если человек с установкой на временность бытия говорит себе, что действовать и брать свою судьбу в собственные руки просто нет необходимости, то человек, настроенный фаталистически, говорит себе, что это невозможно.

3. Коллективистское мышление. В силу упомянутых выше установок по отношению к бытию-в-мире человек упускает из виду текущую ситуацию. В силу двух других симптомов патологии духа времени оказывается, что человек едва ли способен понимать личность и называть себя и других личностями.

4. Фанатизм. Если человек с установкой на коллективистское мышление игнорирует свою собственную личность, то фанатик игнорирует личности других, людей с другими взглядами.

По некоторым наблюдениям складывается такое впечатление, что первые два симптома характерны для западного мира, а вторые два – для восточного.

Теперь мы знаем, что к неврозу может привести не только душевный, но и духовный конфликт, например конфликт с совестью. Такой невроз мы называем ноогенным. Понятно, что человек, способный на конфликт с совестью, не подвержен ни фанатизму, ни коллективному неврозу. И наоборот: тот, кто страдает формой коллективного невроза (например, политический фанатик) и хоть в какой-то мере способен услышать голос совести и страдать от ее увещеваний, в той же мере способен победить коллективный невроз.

Иными словами, если возможно сосуществование коллективного невроза и клинического здоровья, то коллективный и ноогенный неврозы находятся в обратно пропорциональных отношениях.

Все четыре симптома коллективного невроза – установка на временность бытия-в-мире, фаталистическое отношение к жизни, коллективистское мышление и фанатизм – сводятся к бегству от ответственности и к страху перед свободой. Но именно свобода и ответственность являются неотъемлемыми составляющими духовности человека. Однако современный человек духовно пресыщен, и в этом духовном пресыщении заключается сущность современного нигилизма.

В наше время особенно актуальна угроза психогигиене человека со стороны приобретенного нигилизма.

Психоанализ познакомил нас со стремлением к наслаждению, которое мы можем понимать как принцип удовольствия, а индивидуальная психология вселила в нас веру в стремление к власти в форме честолюбия. Однако в нас еще глубже коренится то, что мы называем стремлением к смыслу, – наша борьба за максимально возможное наполнение смыслом своего бытия-в-мире.

Индивидуальная психология исходит из чувства неполноценности. Однако современный человек страдает не столько от чувства, что он менее значим, чем кто-то другой, сколько от чувства, что его бытие не имеет смысла.