«Я встретил Офу и понял: где бы я ни жил, лучше не будет, если не приложить труда, чтобы что-то изменилось к лучшему. Отношения не будут работой, если человек “твой”. Вы слышите друг друга, вам вместе хорошо, есть общие интересы – достаточно. Не надо искать сложное там, где может быть просто.

Любовь к Офе научила меня управлять эмоциями. Не бояться их и не зацикливаться на негативном. Кому-то это легче дается, кому-то труднее – чувствительность и опыт у всех разные. Но когда ты чего-то хочешь и вкладываешь в желание любовь, возможно многое».

Как бы больно ему ни было, Эд не жаловался. Он мог улыбнуться и сказать: «А ну-ка погляди, что у меня там с давлением. Повысилось вроде. Наверное, хазри приближается». Я заваривала деду кожуру красной сливы, раздвигала шторы, и мы смотрели на волны. Скрипка храпел под столом. Печь остывала после апельсинового печенья, наполняя дом ароматным теплом.

«Мы с Офой доверяли миру, как бы о нем ни отзывались окружающие. Для кого-то взгляд, обращенный на него, подозрителен, а для кого-то – откровение. Ты сама выбираешь: счастье вопреки всему или отчаянье несмотря ни на что, простить себя или проклинать до конца дней, верить людям или ждать от них подвоха. Если не получается отвлечься от болезненного, вспомни, что у тебя мало времени и тратить его на самоистязания глупо. Только в детстве кажется, что время движется медленно и все успеется».

8

В пятнадцать лет у меня обнаружили опухоль между позвонками. Я лежала в палате в ожидании сцинтиграфии: выяснить характер новообразования. В коридоре мама тревожно шепталась с врачом, а я готовилась. К смерти. Фантазия отчаяньем рисовала, как опухоль разрастется до гигантских размеров и сожрет меня. Остатки тела закинут в яму и забросают песком.

Боялась смерти. Ее неизвестности.

В палату вошел Эд, срочно приехавший из Сонной деревни. В руках – тарелка фирни и банка с водой. «Вот десерт. Вот волна Синего моря, Фейга. Умывайся ею, все пройдет». Обняв дедушку, я плакала на его плече. Тревога сменялась тишиной, и смерть больше не напоминала бездонную яму в зимней жиже.

«Одной волны на два дня хватит. Иди умойся, пойдем на обследование».

Пока меня готовили к сцинтиграфии, дедушка стоял за толстым стеклом, не сводя с меня глаз.

Проспала весь следующий день. Проснулась – рядом сидел Эд, положив ладонь мне на лоб. Попросила еды. Он кормил меня кашей и рассказывал, что Скрипка тоскует, спит на моем пледе; что в кондитерской Чимназ новинка – печенье из кукурузной крупы с кусочками белого шоколада – «тебе понравится»; что у Романа, продавца газет на улице Жардо, родился сын с короткими, густыми, как вермишель, волосами.

«Ты взрослая девочка, Фейга, выйди из своих страхов, посмотри на них со стороны. Они туман перед дождем, который вот-вот рассеется. Сложные дни нужны, мысли о смерти тоже. Открывают в нас новое…»

Эд учил меня крепко держаться за жизнь. Что бы ни случилось.

«Рептилии часто играют в смерть, притворяются мертвыми, чтобы защититься от врагов. Не шевелятся, не дышат. Уходит угроза – животное начинает двигаться и живет активнее, чем раньше. Скоро тебя выпишут, малыш, и ты полюбишь жизнь сильнее, чем прежде».

На следующий день Эд увез меня к Синему морю. Врачи противились. Дедушка собрал вещи, взял меня на руки и вынес из больничных стен. Мама возмущалась, бежала за нами. «Оставь нас в покое, дочь! Моя внучка здорова».

Мы сели в такси. Мама, швырнув нам вслед бумаги с направлением врача, что-то прокричала. Ветер унес ее слова.

Машина ехала в сторону железнодорожного вокзала. Эд крепко держал меня за руку. «Люди с ума посходили. Тебе выбирать: быть участником этого дурдома или нет. Мы ищем коллапс где угодно, кроме себя. А ведь все там, внутри. Руми века назад написал, что человек создан из настолько отвергающих друг друга поступков, что иногда его чистоте завидует Ангел, а иной раз его подлости поражается Дьявол».

В Сонной деревне нас встретило пасмурное море. Где-то на горизонте бродил туман. Порывы ветра стучали в окно Молчаливого дома скрученной в толстенный жгут одеждой, сушившейся на веранде. На выходки хазри Скрипка отвечал отважным лаем.

Я провела у Эда две недели. Боли прошли, стала нормально ходить, с каждой прогулкой увеличивая расстояние. Забыла о больницах, анализах и не ждала ответа врачей. Вдыхала полной грудью новый день. Ожидания теряют смысл, когда живешь в настоящем, не истязая себя сожалениями о вчерашнем или предвкушением долгожданного.

По утрам Эд заваривал овсянку, поливал ее каштановым медом и делал бутерброды из овечьего сыра и помидоров черри. Я подогревала хлеб, а он, вытаскивая свежие помидорины из бумажного пакета, протягивал мне парочку. «Потрогай их, почувствуй, что будешь есть. Останавливайся на том, что кажется незначительным».

Ночами, когда я спала на боку, Скрипка запрыгивал на постель и грел мою спину горячим тельцем. И мне снился теплый дождь из детства. Акварельное небо, капли текут по лбу, щекам. Зонта у меня нет, выбежала из дома без него, хотя мама предупреждала. Так не хочется походить на угрюмых взрослых, панически прячущихся от дождя. Они испуганно убегают, а я одна со счастливой улыбкой шагаю по лужам.

Как-то утром позвонила мама. Опухоль оказалась доброкачественной.

9

Шестнадцатого февраля мама на работу не выходила. Оставалась в комнате и смотрела в окно, сидя на венском стуле. Могущественный тополь, вытянувшийся до четвертого этажа, набухал почками; сыпал мелкий снег или весенний дождь – год на год не приходился; детвора копалась в песочнице под навесом-мухомором; мужчины ждали женщин у подъездов – кто-то курил у заведенной машины, пряча за спиной тюльпаны, кто-то нервно поглядывал на часы, а потом наверх.

Я заглядывала к маме. Она оборачивалась, улыбалась уголками губ. Чтобы дочь не переживала. Шестнадцатого февраля отец нас оставил – собрал вещи и ушел. Мне было четыре, маме – двадцать девять.

Временами он c другом присылал конверт с деньгами. Мама возвращала. Единственной весточкой от отца были белые конверты, которые со временем приходить перестали.

Мать ни разу о нем не заговорила. Ни слова – ни хорошего, ни плохого. Если я спрашивала, она что-то рассказывала о его отъезде в другую страну, по работе. И я ждала, в беззаботности детства не задумываясь о том, что папина командировка затянулась.

Настроение мамы шестнадцатого февраля виделось мне игрой, правила которой известны только взрослым. Будучи ребенком любопытным, я бы расспросила, если бы не страх. Чувствовала, за этой игрой скрыто болезненное, вроде прививки от кори.

На второй день моего двенадцатилетия мы с мамой выходили из подъезда, к нам подбежал мужчина, попытался заговорить. Высокий, с волнистыми каштановыми волосами и глазами такого же цвета, как у меня. Он что-то маме говорил, она продолжала идти к остановке, сжимая мою ладонь. Мужчина шел рядом, дергал маму за руку, перетягивая к себе.