И вдруг – был год 1480-й – над Русью пронесся страшный и в то же время веселящий раскат грома: разгневанный непочтительным поведением своего данника, а в особенности тем, что сама дань не высылалась ему вот уже девять лет, хан отправил в Москву посольство с повелением призвать Ивана к порядку. Когда послы в сопровождении большого отряда конников с их длинными, украшенными конскими хвостами пиками, на бойких, злых коньках въехали в Москву, то не только никто, как бывало раньше, не бросился прятаться, но, наоборот, все высыпало на улицы и провожало послов злыми глазами, пренебрежительно в их сторону поплевывало и, по московскому обычаю, отпускало ядовитые словечки:

– Ну, видали тожа… Не, брат, ныне времена тебе уж не те: харахориться тебе уж больше не дадут, будя!.. Ежели Дмитрий Иваныч, царство ему небесное, сумел вам ижицу на Куликовом поле прописать, так уж Ивану-то Васильевичу нетрудно будет вам в штаны крапивы накласть, только клич кликни… Ишь, г…ы, величаются!..

Пестрая стая худых собак, подняв загривки, так и лезла с ревом под ноги татарских коньков и прыгала, стараясь ухватить их за морды…

– Вазы их, Шарик, косоглазых чертей!.. – со смехом подцыкивали москвитяне своих псов. – Рви их в клочки, так их и расперетак!

Татары ясно чувствовали перелом в настроениях московских, и хотя и подбоченивались, но дух у них все же упал: кто знает, выйдешь ли живьем из этого осиного гнезда? Много уже татарских голов слетело по городам на Руси в последнее время. Народ становился все нетерпеливее и нетерпеливее и как будто сам уже толкал великого государя на решительные действия.

Князь Василий Патрикеев явился на ордынское подворье всего через несколько дней – раньше послов торжественно встречали за Москвой – с обычным приветствием. Он пренебрежительно – это умел он как никто – поздравил послов с благополучным прибытием и стал говорить о совершенно посторонних вещах.

– Но… – широко открыл на него глаза глава посольства, старый, жирный татарин с висячими усами. – Но мы не для этих разговоров приехали сюда. Нам надо скорее видеть великого князя: великий хан очень на него гневается.

– Теперь никак нельзя… – небрежно сказал князь Василий. – У великого государя как раз пируют послы от хана Менгли-Гирея…

Татар перекосило: если у них в борьбе с Москвой был естественным союзником литовский Казимир, то Москва дружила крепко с крымским ханом Менгли-Гиреем.

– Великий хан разгневается на такие ваши слова, – побледнев от злости, сказал посол. – Твоя голова молода, и лучше бы тебе поберечь ее про старые годы…

– Ну, хан далеко, авось не достанет… – отвечал князь Василий, глядя через окно на пестрые толпы работного люда, воздвигавшего стены Кремля. – Мы дадим тебе знать, когда великий государь соизволит принять тебя. А пока прощенья просим…

Татары просто ушам своим не верили…

И началась московская посольская волокита, обычная для всех послов, но совершенно непривычная для татар. В тот же день они проведали, что никакого посольства от Менгли-Гирея в Москве не было, и вот тем не менее день шел за днем, а великому государю все было недосуг выслушать их: то то, то другое. Татары скрежетали зубами, но сделать ничего не могли. И наконец пришло из Кремля слово:

– Великий государь жалует послов ордынских, велит им предстать пред свои светлые очи…

Послы, заряженные гневом, поехали в Кремль. Снова пестрые стаи собак, под смех жителей, дружно напали на них в тучах золотой весенней пыли. Снова ухмылялись и показывали им с кремлевских стен свиное ухо работные люди. И когда посольство скрылось в хоромах государевых, все затаило дыхание: все чувствовали, что вот сейчас произойдет что-то решительное и страшное… Каменщики бросили кладку, сходились кучками, смотрели в сторону палат государевых, и надсмотрщики не подгоняли их.

Иван, весь в тяжелой парче и золоте, неподвижно сидел на троне. Глаза его горели. По бокам его не дышали рынды. Все, что было в Москве сановитого, в пышных тяжелых нарядах недвижно стояло и сидело в блещущем покое. С медлительной важностью вошли послы и склонились пред прекрасно-грозным в неподвижности своей великим государем московским. В воздухе была гроза. Нечем было дышать. Лица были бледны, и горели глаза. И, пренебрегая всеми издавна выработанными правилами обхождения, Иван поднял на послов свои страшные очи.

– Мы слышали, – сказал он, – что вы, приехавши от великого хана на Москву, допустили неподобающие послам речи, указывать нам вздумали, как и когда нам принять вас… Мы хотели было даже и совсем не допускать тебя за это перед очи наши и послать в Орду наше посольство, дабы хан прислал к нам людей, знающих вежество, да отдумали: ты свое дело изложи перед нами, а потом мы все же с хана потребуем, чтобы он за своих послов перед нами, великим государем, повинился бы…

Татары переглядывались: никогда еще ничего подобного не слыхали уши татарские на Москве! Иван, весь белый, палил их своими страшными глазами.

– Великий хан прогневался на тебя, государь… – дрожащим голосом проговорил старший из послов, вручая великому государю басму, символ ханского повеления, и грамоту. – Ты в Орду и глаз не кажешь, дани не высылаешь, а когда мы от имени великого хана явились к тебе, ты вот нам еще словно и выговор делаешь… Ты данник и слуга великого хана, и ежели ты забыл старые порядки, которые установлены Ордой на Москве, так великий хан пришлет свою рать, чтобы тебе их напомнить… Твой…

Он оборвал себя и отшатнулся: весь белый, с бешеными глазами, Иван быстро встал во весь рост, исковеркал в ярости басму, швырнул ее на пол, наступил на нее ногой и, изорвав в клочья ханскую грамоту, бросил и ее на ступени трона и плюнул на обрывки.

– Видели, собаки? – прогремел он над помертвевшими татарами. – Так поезжайте домой и передайте хану, что вы здесь видели, и скажите, что если он посмеет явиться в Русскую землю, то и ему, свинье дикой, будет то же…

Все окаменело. По рядам золотых вельмож пробежал ветер ужаса и восторга. А над пораженной толпой с поднятой вверх рукой, с белым, искаженным страстью, красивым, как никогда, ликом точно изваяние стоял великий государь московский и всея Руси…

– Вон!.. – прогремел он. – И чтобы Ахмат твой не смел больше посылать ко мне никого…

Татары не помнили, как они и к коням своим выкатились. Широкими шагами, никого и ничего не видя, великий государь ушел в свои покои. Бояре, точно от сна пробудившись, обменивались молчаливыми взглядами, в которых стояли и ужас, и восторг. И понемногу зашумели их золотые ряды.

– Ну и дела!.. Господи, помилуй…

– Да ты подумай: ведь осторожнее великого государя в делах государских на Руси никого еще не было! И вдруг…

– Ну, слава Тебе, Боже наш, спасена матушка-Русь!.. – всхлипнул голос.

То плакал Берсень. Теперь ему было совершенно все равно, как обернется дело со старым боярством, теперь он думал только о Руси. Уютный дьяк Бородатый боялся только одного: как бы не забыть чего из того, что он только что тут видел и слышал. Вместе с дружком своим дьяком Васильем Мамыровым они вели летопись, и не сохранить великого дня сего для потомства во всех его подробностях было бы грехом великим…