Она прослезилась. Панический страх трехдневной разлуки. Вернее, страх расстояния. Вдруг что-то пойдет не так? Из Москвы горло беде не перегрызть. В течение часа до места не доберешься. Уже в самолете руки, отнятые от пульса, начнет крутить от тоски. Она сплела пальцы и заломила кисти, изжимаясь всем телом. Пойми, я доверяю тебе жизнь моих сыновей. Ну что же здесь непонятного. Однако вся эта история немало тревожила: все лето я провела в деревне у бабушки, с детьми Ульяны знакома была пока только вскользь – один раз мы ходили в кафе на Рубинштейна, поели мороженого, но из этой беглой встречи я вынесла скудные впечатления: мальчики показались замкнутыми и красивыми. Прямые соломенные волосы. Чуть удлиненные стрижки. Белая кожа. С собой – тетрадки и цветные карандаши. Когда один из них захотел в туалет, к моему изумлению, Ульяна сказала: «Терпи». К чему такая строгость? Но, разумеется, я и не подумала совать нос в чужие дела.

В первую ночь Улиной командировки близнецы оставались у няни, на Васильевском. Мне поручалось забрать их утром, доставить домой и провести с ними день. В час икс я прибыла по адресу. Биржевой переулок. В квартире пахло ухоженностью, завтраком и утюгом. Опрятная, поджарая, чернявая няня одевала детей. Зеленая клетка – Антон. Вишневая – Глеб. Все просто. Переживать не стоит.

– Я б и не поехала, это самое, чего мне ехать, но без моей подписи они дочери не поставят это… и вчера ездила, такая бюрократия, а вчера у меня внуки, поэтому она этих сюда, иначе не успевали, и вот сегодня опять, так я еще предупредила ее, еще когда… она вроде сказала: езжай, а тут это… ну, ты не волнуйся, ничего, я приеду, и поедешь, а то, может, останешься, там я наготовила, все чистенько, увидишь… Так-то они не шкодные, мамка у них строгая… показать тебе, как отличаются? По уху можно…

Женщина наметанным жестом взялась за голову мальчика и костистой куриной рукой зачесала белые волосики, показав кроткое ухо. Вникать не хотелось. Идея казалась неудобоваримой.

– Они же в разной одежде, – возразила я сухо.

– Ага, в разной. Вот и в разной. А то разденутся? Запутают…

* * *

Таксист бесился. Высовывался в открытое окно. Тельняшка его задиралась, отвлекая прицел на кожу рыжеволосой спины.

– Млять… Авария, наверное, – предположил он уже в пятый раз.

Мы волочились по набережной Макарова минут двадцать. Метр за метром. Трогались, тормозили. Трогались, тормозили. Сентябрь выдался жарким. Машины разогревались в давке. Терлись боками. Блестели на солнце. Ползли на брюхе, как стадо ластоногих. Воняло бензином. Железные увальни психовали, дергались, рычали всем телом. Их мучил внутренний зуд – зуд с внутренней стороны атома: для того чтобы почесаться, им пришлось бы сначала содрать с себя всю кожуру, а затем и вовсе распасться ядерно, прямо здесь. Предощущение пекла угнетало.

– А мы скоро приедем? – спросил Глеб.

– Чё за… мля… там авария, наверное… Как же достали чмошники…

Таксист не понравился мне еще больше, чем няня. Хабальная тварь ерзала в водительском кресле. Била рукой по рулю. И в конце концов все-таки вдавила клаксон по самые гланды. Волга взревела на ровном месте, сигналя неподвижным машинам, носами упирающимся в зады таких же неподвижных машин. Этим звуком можно было счищать зубную эмаль. Я посмотрела на детей. Глеб равнодушно глядел в окно. А вот Антон сполз к самому краю сиденья, обмяк. Наподобие тряпичной куклы, уперев подбородок в грудь, он смотрел в одну точку, где-то на спинке переднего кресла. Глаза малыша слегка затянуло мутно-голубоватой пленкой – как случается у засыпающих сидя котят.

– Тебе плохо?

Он молчал.

– Еще долго ехать? – спросил Глеб.

Я тронула Антона за плечо. На ощупь он оказался совсем маленьким.

– Что с тобой? Приятель, ау, поговори, пожалуйста.

– Сейчас я буду бокать, – ответил он одними губами, не шелохнувшись и не сводя глаз с далекой планеты.

– Его тошнит, – Глеб разъяснил четко. Таксист тут же вывернулся из штанов.

– Э-э-э, девушка, я на это не подписывался, за химчистку салона будете платить, мне эти напряги не надо, я на детей не подписывался… я только вышел на смену, я этим всем дышать не собираюсь, вы мне на целый день этой байды…

– Сейчас я буду бокать, – повторил Антон.

– Остановите машину.

– А она что, едет, что ли? Х-хе, эт-что, Европа? Вы же видите, мля, какое… еще неизвестно, что на мосту, я полдня потеряю по такой хери…

На подъезде к Биржевой площади он кое-как прижался к тротуару. Я высадила Антона. Малыша тут же вырвало. Завтрак сверкал на асфальте. Зеленое клетчатое пальто пострадало. Глеб стоял рядом.

– О, зачем же ты вылез?

– Дядя сказал.

Водитель, растянувшись оборотистым телом, пролег через пассажирское кресло и выставил наш пакет из салона. Игрушки попадали на дорогу. Пластмассовая машинка закатилась под колесо. Что за черт? Собирая вещи с земли, я еще не осознала намерения таксиста. Он захлопнул переднюю дверь, заднюю – абсурд! Волга тут же тронулась и, хамски протолкавшись, съехала в сторону университета. Я не могла поверить. Сбежал! Посреди белого дня, заправленного золотом осеннего солнца, словно игристым лаком растительного масла.

Бабье лето. Каменная природа торжествовала. Лужа блевоты переливалась в лучах. Мы остались одни. Таня Козлова и двое сыновей опасного рецидивиста, отцом прозреваемых через стены Крестов силой тысячеокой гидры с собачьими головами. Двое ангелов! Дичь! По следу коей спущена свора тупых уголовных псов. Я чувствовала себя человеком, опоздавшим в бомбоубежище. Ближайшим укрытием мне представилась Валечка. Мошков переулок в десяти минутах. Утро. Где Валечке быть? Конечно же, дома. Покрепче сжав смирные, сполна умещаемые в моих ладонях детские ручки, я повела близнецов через Дворцовый. Нева закипала. Блеск реки резал глаза. Течения как такового не наблюдалось: хаос. Одна вода перебивала другую воду. Вода шла против воды, вода тянулась к воде, струилась через себя и прорезала саму себя струями – река просто кишела невидимыми аллигаторами.

– Жирафы! – крикнул Глеб, указав пальцем в сторону Шмидта. На горизонте чернели тонкие силуэты согбенных шей. Портовые краны.

– А скоро мама приедет?

* * *

Ванна занавешивалась клеенчатой шторой, той же, что год назад (кстати, может, не год, а все пять или десять). Цвет – классический голубой. Просторный, как небо, в складках которого блуждали бурые тараканы – беременные медведицы, щеголявшие наглостью, до дна испивавшие чашу вседозволенности, причем без всякой цели, просто так – чтоб даром не пропадала. Соседями Валечки были одни старики. Медвежья охота выходила им не по зубам. Валя, полагаю, считала жизнь насекомых неприкосновенной. А больше там и некому было блюсти людские границы. Две из шести коммунальных комнат принадлежали отъехавшим: внутренности навесных замков давно срослись; на оставшиеся четыре приходилось четверо героев блокады. Супружеская чета в девятом десятке, слепая вдова (бывшая сотрудница Эрмитажа) и владелица сразу двух комнат, собственно, Валечкина арендодатель. Старики жили по-черепашьи – смотрели телевизор в ползвука, ступали, не задевая воздух, зачерпывали суп, не касаясь ложкой посуды, а жевали так деликатно, будто боялись сквозь работу челюстей прослушать, как пища вдруг вскрикнет, принажатая слишком властным протезом.