Гюннюльф понурил голову.

– Да! Пожалуй, ты прав! – сказал он тихо и устало. Но, получив эту небольшую уступку, Эрленд вскипел. Высоко вскинув голову, он взглянул на священника:

– Что-то ты слишком заботлив к Кристин, Гюннюльф. Как ты ходил за ней по пятам всю весну… Едва ли не больше, чем пристало брату и священнику! Похоже на то, что ты как будто приревновал ее ко мне!.. Не будь она в таком положении, когда ты впервые увидел ее, люди, чего доброго, могли подумать…

Гюннюльф посмотрел на него. Вне себя от взгляда брата, вскочил Эрленд на ноги – и Гюннюльф тоже поднялся. Он по-прежнему не спускал с него взора, и тогда Эрленд кинулся на него со сжатыми кулаками. Священник схватил его за руки. Эрленд хотел было сбить брата с ног, но Гюннюльф даже не шелохнулся.

Эрленд сейчас же остыл.

– Мне следовало бы помнить, что ты священник, – сказал он тихо.

– Как видишь, тебе не придется раскаиваться, – сказал Гюннюльф усмехнувшись. Эрленд стоял, потирая кисти рук.

– Да, у тебя всегда была чертовская силища в руках…

– Это все равно как когда мы были мальчиками. – Голос Гюннюльфа стал удивительно мягким и ласковым. – Я часто вспоминал в те годы, которые провел вдали от дома, о том времени, когда мы были мальчиками. Мы частенько ссорились, но это никогда не длилось долго, Эрленд!

– Теперь, Гюннюльф, – сказал его брат печально, – уже никогда не будет так, как когда мы были мальчиками.

– Да, – тихо ответил священник. – Пожалуй, не будет…

Долго они стояли молча. Наконец Гюннюльф сказал:

– Ну, Эрленд, я уезжаю. Схожу к Эйливу и прощусь с ним, а потом уеду. Да, я съезжу к священнику в Оркедал, но я не поеду в Нидарос, пока она там. – Он усмехнулся.

– Гюннюльф!.. У меня и на уме этого не было… Не уезжай от меня так…

Гюннюльф продолжал стоять. Он вздохнул раза два, потом сказал:

– Ты должен узнать обо мне одну вещь, Эрленд… раз ты уж знаешь, что мне известно все о тебе… Садись!

Священник опять сел. А Эрленд растянулся на земле перед ним, положив подбородок на руку, и смотрел в странно. застывшее и взволнованное лицо брата. Затем усмехнулся:

– Что такое, Гюннюльф… Ты собираешься исповедоваться мне?..

– Да! – тихо промолвил брат. Но потом опять долго молчал. Эрленд заметил, что один раз губы у него шевельнулись, и он стиснул руки, сложенные на коленях.

– В чем дело? – Мимолетная улыбка скользнула по его лицу. – Неужели же может быть, что ты… Что какая-нибудь прекрасная дама… там, в южных странах…

– Нет, – сказал священник. Голос у него стал каким-то странно грубым. – Дело идет не о любви… Ты знаешь, Эрленд, как это случилось, что меня предназначили в священники?..

– Да. Когда братья наши умерли, а родители думали, что они потеряют также и нас обоих…

– Не то! – сказал Гюннюльф. – Мюнан, как они думали, был здоров, а Гэуте вовсе не болел, он умер только спустя зиму. Но ты задыхался, и тогда моя мать дала обет посвятить меня служению святому Улаву, если он спасет твою жизнь.

– Кто рассказал тебе это? – спросил немного погодя Эрленд.

– Ингрид, моя кормилица.

– Да, я, пожалуй, оказался бы довольно странным подарком для святого У лава! – сказал Эрленд со смехом. – Ему от меня было б мало пользы… Но по твоим же словам, Гюннюльф, ты был очень доволен тем, что тебя прочили в священники с самых детских лет!

– Да, – сказал священник. – Но не всегда так было. Я помню тот день, когда ты покидал Хюсабю вместе с Мюнаном, сыном Борда, чтобы явиться к королю, нашему родичу, и поступить к нему на службу. Конь плясал под тобой, и новое оружие твое блестело и сверкало. А мне никогда не носить оружия!.. Красив ты был, брат мой!.. Тебе было только шестнадцать зим, но давным-давно я уже заметил, что женщины и девушки заглядываются на тебя…

– Это великолепие длилось недолго, – сказал Эрленд. – Я научился подстригать себе ногти под самый корень, божиться через каждое второе слово и орудовать кинжалом, чтобы было чем поправить дело, когда балуешься мечом. Потом меня послали на север, и я встретил ее… И был с позором изгнан из дружины, а наш отец запер передо мной свои двери.

– И ты бежал с родины с красивой женщиной, – сказал Гюннюльф все так же тихо. – И мы узнали дома, что ты стал военачальником в замке графа Якоба…

– Ну, это была не такая уж большая должность, как казалось вам дома, – сказал Эрленд смеясь.

– Вы с отцом жили недружно… А на меня он вообще не обращал внимания. Мать любила меня – я знаю. Но сколь важней был для нее ты… это я понял лучше всего тогда, когда ты покинул родину. Ты, брат, был единственным, кто действительно любил меня. И Богу известно, что ты был моим самым дорогим другом здесь, на земле. Но в те дни, когда я был молод и неразумен, случалось, мне приходила в голову мысль, что ты получил от жизни уж слишком много. Теперь я все сказал, Эрленд!

Эрленд лежал, уткнувшись лицом в землю.

– Не уезжай, Гюннюльф, – просил он.

– Нет, я уеду, – сказал священник. – Теперь мы рассказали друг другу слишком уж много. Дай Бог и дева Мария, чтобы мы снова встретились в лучший час. Будь здоров, Эрленд!

– Прощай! – сказал Эрленд, не подымая головы. Когда через несколько часов Гюннюльф, уже одетый подорожному, выходил из дома священника, он увидел, что кто-то едет на коне по полям на юг, по направлению к лесу. За спиной у него висел лук, и три собаки бежали около лошади. То был Эрленд.

* * *

Тем временем Кристин быстро шла по лесной тропинке вверх по склону холма. Солнце стояло теперь высоко в небе, и вершины елей блестели на фоне летнего неба, но в лесу было еще по-утреннему прохладно и свежо. Приятный запах хвои, болотистой почвы и цветущей призорной травы, розовые двойные колокольчики которой усеивали все кочки, наполнял воздух, и поросшая травой тропинка была сыра, мягка, и по ней было приятно ступать босыми ногами, Кристин шла, шептала молитвы и иногда поглядывала на белые облачка – предвестники хорошей погоды, тихо плававшие в синеве над верхушками деревьев.

Все время она думала о брате Эдвине. Вот так и он ходил да ходил из года в год, с ранней весны до поздней осени, по горным тропам, под черными утесами и белыми вечными снегами. Он отдыхал на горных выгонах, пил из ручья и закусывал хлебом, который выносили ему скотницы да конские пастухи, а потом прощался с ними, призывая господний мир и благословение и на людей и на животных. Через шелестящие леса горных склонов спускался монах в долину; высокий и сутулый, понурив голову, брел он большой дорогой мимо усадебных построек и крестьянских домишек, и всюду, где бы он ни проходил, наступало вёдро от его любвеобильных молитв за всех людей.

Кристин не встречалось ни одного живого существа – кроме коров, попадавшихся кое-где: тут, в горах, были выгоны. Но тропинка была широко протоптана, а через болото проложены гати из бревен. Кристин шла бесстрашно, она чувствовала, что монах как бы шел незримо с нею рядом. «Брат Эдвин, если правда что ты святой человек, если ты ныне перед лицом Господа – помолись за меня!»