— Во дают! — восхитился обманутый ребенок. — А сейчас?

— Сейчас для художника самым опасным и самым заманчивым является он сам.

— Как это?

— Узнаешь, — загадочно сказала Лаврова и оставила очарованного странника блуждать в тайных лабиринтах света и тени его собственного воображения.

* * *

Умерла баба Иня. Кафедра собрала деньги, потому как у бабы Ини не было ни копейки. Князев дал столько, сколько все остальные, вместе взятые. Ее сослуживцы пришли в скромную, бедную, очень чистую маленькую половинку покосившегося частного дома на окраине. Здесь их встретили только две соседки бабы Ини, старые, как и она сама. Они обмыли покойную, одели ее в лучшую одежду.

Баба Иня лежала в гробу, который был больше ее раза в два. Она казалась такой маленькой, такой сухонькой, будто умерла как старое деревце без полива. На ее морщинистом лобике склеились волосинки, не убранные под платок. А само лицо было умиротворенным, словно умерла она во сне.

— Так рыдал, зверь проклятый, — причитала соседка — Выл, как собака поганая. На коленях стоял, головой о пол бился.

— Руки на себя наложить пытался. Враль! — вторила вторая. — Разве он на себя руку подымет? Только на мать подымал без зазрения.

Никто на кафедре не знал, как живется бабе Ине. Она никогда не рассказывала. Сына только жалела за то, что пьет.

— Непутевый мой Ленька Бедный мой бедный. Как он один останется? — вздыхала она.

Муж бабы Ини погиб в сталинских лагерях. Она родила сына в лагере. После освобождения осталась в Казахстане, переехав из Караганды в Алматы. Воспитывала сына одна на крошечную зарплату. Лаврова не знала, почему баба Иня не вышла второй раз замуж. Наверное, продолжала любить мужа, фотография которого, желтая, с обтрепанными краями, висела над ее кроватью.

Так получилось, родной сын бабы Ини ее убил. Ударил обухом топора, как принято отправлять на тот свет старушек. Неизвестно, видела ли баба Иня убийцу в последние свои минуты. Наверное, нет. Иначе ее мертвое лицо не выглядело бы таким спокойным и безмятежным. Ее сына забрали прямо из дома, где он рыдал над маленьким бездыханным тельцем своей матери.

Лаврова бросила на гроб бабы Ини горсть земли.

«Вот и все, — подумала она. — Пройдет немного времени, и мы ее забудем».

Поминки прошли тихо. Бедный сын бабы Ини остался один-одинешенек.

Лаврову, вернувшуюся домой, мучило то, что бабу Иню не отпевали. Никто не знал, кем она была: пресвитерианкой, католичкой, атеисткой или православной, — потому священника никто не позвал.

Лаврова боялась, что ее будет мучить мертвая баба Иня, и она попросила соседку поставить в церкви свечку за упокой ее души. Сама Лаврова в церковь не ходила. В детстве ее не окрестили, а потом креститься было бы святотатством. Лаврова обходила Божий дом стороной, как дьявол. Ей нужно было выполнить обязательное условие. Пройти все круги ада и чистилище. Маленький чужой мальчик стал ее чистилищем.

* * *

Лаврова теперь каждые выходные, и не только их, проводила в доме Минотавра. У нее там даже появились свои тапочки, белые, пушистые, теплые-теплые. У Лавровой всегда мерзли ноги. Она приезжала в пятницу или субботу и возвращалась к себе в воскресенье. Минотавр не всегда бывал дома. Может, он проводил время на боях без правил, курил кальян в восточных кофейнях, пил виски в ночных клубах или ночевал в своей квартире с чужими женщинами без имени и лица.

— Среди художников есть гении разума и гении чувства, — рассказывала Лаврова Никите, — но, несмотря на это, живопись, как и музыка, действует на людей, прежде всего будоража их чувства.

Она приводила в пример литовского художника Чюрлениса, который писал музыку кистью. Лаврова рассказывала о том, что на картину надо долго смотреть и слушать ее, потому что у каждой картины есть своя мелодия, но она может меняться в зависимости от настроения или характера зрителя.

— Угадай мелодию этой картины, — предлагала она — Что скажешь?

Лаврова любила оставаться наедине с Никитой, Минотавр ее стеснял.

— Давай слушать дождь. Под него хорошо мечтать, — говорила она, глядя на падающие с крыши капли.

Они с Никитой усаживались у окна и, положив руки на подоконник, смотрели на тусклый, холодный стеклярус дождя, на робкий краешек солнца, на глянцевые листья в зябких пупырышках влаги, мокрую блестящую траву, усыпанные сбитыми листьями скамейки.

— О чем ты мечтаешь?

— Так. Ни о чем, — отвечал Никита.

Когда солнце появлялось, над черной влажной землей поднимался пар ее дыхания; свет от солнечных лучей закручивался и тек прозрачным потоком по белым стенам дома. То тут, то там вспыхивали и гасли капли дождя, семафоря солнечными зайчиками вслед уходящей грозе. На небе, от облака к облаку, от счастья к счастью, невидимый диспетчер сводил семицветные мосты. Нужно было скорее загадать желание, чтобы оно исполнилось.

— Успел загадать? — спросила Лаврова.

— Когда я вырасту, мы с тобой улетим в дали дальние. По-настоящему. Не в мечтах.

— Я буду тебя ждать, — серьезно сказала Лаврова.

— А ты что загадала?

— Чтобы ты никогда не боялся начинать все сначала.

— Расскажи мне сказку о летающем счастье, — попросил ребенок перед сном.

Лаврова рассказала ее любимую сказку о летающем счастье Абу-Гассана.

— Вот дерево этот Абу-Гассан! — воскликнул ребенок. — Надо же было загадать такую фигню! Голубь с выколотым глазом из моря! Придумал бы медузу какую-нибудь или рыбу, как счастье сказало.

— Глупый ты. Дело в другом. Нельзя испытывать свое счастье вечно. Оно может умереть от истощения.

— И что тогда будет?

— Потерявшего счастье ждет наказание, которое не может вынести человеческая душа. Человек станет скитальцем и изгнанником, и никогда и нигде не найдет он покоя, одинокий и никому не нужный. И никто не будет нужен ему самому.

— Ты же говорила, что счастье возвращается. Оно отдыхает и греется в теплом облаке.

— Если в это не верить, то жить не стоит.

— Мое счастье никуда не денется! — сказал счастливый ребенок.

Лаврова чмокнула его в нос, он обнял ее руками за шею. Они еще так посидели немного.

Зачем говорить ребенку, что счастье тоже бывает виновато. Задурит голову, ты расслабишься и привыкнешь к нему, а оно поматросит и бросит.

* * *

К Лавровой пришел Стас. У него в руках был завернутый в бумагу прямоугольник.

— Это тебе от Кости. На память, — он протянул Лавровой пакет.

— Что с ним?

— Он уехал. Куда, не сказал.

Лаврова молчала. Стас потоптался в прихожей.