Переход к противоположному мировоззрению начался у друзей, особенно у Филиппова, явно позднее, скорее всего — под воздействием душной реакции, наступившей в России после европейских революций 1848 года. В шутливом «Послании к друзьям моим…» (начало 1850-х годов) Григорьев писал:

Поп Матвей — это тот самый священник, который оказал сильное мистическое воздействие на умирающего Гоголя.

В стране начиналось «мрачное семилетие» 1848—1855 годов. Николай I, ненавидя и страшась революционного движения, ввел в России чуть ли не режим чрезвычайного военного положения. Свирепствовала цензура. Взяты были под подозрение все кружки. Совершенно невинные в политическом смысле славянофилы воспринимались как потрясатели основ, их сажали для допросов в крепость или в III отделение, за ними устанавливалась слежка. А члены кружка М.В. Петрашевского, лишь мечтавшие о будущих социальных преобразованиях, были арестованы и отданы военному суду, а потом отправлены на каторгу, в солдаты, в ссылку. Впервые в России массово судили за идеи, а не за поступки (декабристов можно было обвинять законно: те совершали противоправительственные действия, петрашевцев же судили только за намерение). Граф С.С. Уваров пытался было вступиться за университеты, которые Николай хотел свернуть в бараний рог, — и поплатился министерским креслом, вынужден был уйти в отставку, подарив консерваторам для «вечного» пользования свою триединую формулу: православие, самодержавие, народность.

Уваров был умный человек, он взял для своего лозунга категории, в самом деле значительные для его времени: православная культура давно уже укоренилась как главенствующая, самодержавие господствовало как политическая сила, а народность, весьма смутно понимаемая и толкуемая создателем триединой формулы, самой своей расплывчатостью привлекла к себе самых разных идеологов. И уже с пушкинских времен в «народности» стали видеть не столько широкую общенациональную категорию, сколько народную в более узком смысле — отражение черт трудового народа, крестьянства, городских низов; правда, была частая оглядка и на общенациональное, частое стремление, как у Белинского, диалектически соединить обе категории.

Все члены группы Островского глубоко любили простой народ, восхищались песнями, пословицами, образной нестандартной речью. «Народность» для них, в отличие от Уварова, была главной. Православие тоже было им не чужое, сказывалось религиозное воспитание с детства.

Самодержавие для молодых людей было наименее ценным, вряд ли они были его глашатаями, но оно было укоренено в русскую жизнь, его можно было воспринимать как необходимость, как неизбежную данность. Так бывшие радикалы могли постепенно втягиваться в мир уваровской формулы. Характерно, что параллельно той же дорогой, даже чуть раньше, шел Ап. Григорьев, как мы видели по его рецензиям 1846 года в «Финском вестнике».

Для группы Островского было еще важно противостояние между Россией и Западом. Литература и публицистика Западной Европы пропагандировала культ индивидуума, культ частной личности; европейские революции 1848 года лишь усилил эти тенденции; А.И. Герцен, оказавшийся на Западе как разгар подъема и распада революционного движения, очень остро ощутил рост эгоизма, бездуховности, буржуазности. У Григорьева и компании Островского подозрительность и враждебность к западному культу личности возникли и без выезда на Запад. Русский «менталитет» слишком долго воспитывался на «соборности», все три элемента триединой формулы тоже ведь «соборные» и антиличностные. «Мрачное семилетие» с официальным антизападным пафосом лишь подтолкнуло, наверное, молодых людей к своеобразному «поправению», к своеобразному консерватизму, хотя этот консерватизм будет совсем особого сорта, он не сольется ни с погодинским, ни со славянофильским. Впрочем, и внутри группы возникнут противоречия и разногласия. А пока это был еще общий путь к созданию «молодой редакции» «Москвитянина». В свете сказанного ее можно было бы каламбурно называть «молодой реакцией», консервативной реакцией на некоторые западнические издержки, с одной стороны, а с другой — относительным противостоянием стареющим консерваторам, возглавлявшим «Москвитянин», — Погодину и Шевыреву.

Путь к организации «молодой редакции» был после 1848 года прямым и стремительным. Исходной точкой стало создание Островским в 1849 году первой крупной пьесы — «Банкрут» («Свои люди — сочтемся»). До этого у него были лишь пробы пера, очерки и драматические сценки, а тут совершенно неожиданно для всех появился зрелый драматург, продолжатель Фонвизина и Грибоедова. Успех «Банкрута» был неслыханный, автора приглашали во все известные дома Москвы. 3 декабря состоялось авторское прочтение пьесы в доме Погодина. Редактор «Москвитянина», видимо, увидел в Островском человека, который может спасти все более хиреющий и умирающий журнал. Он напечатал «Банкрута» в «Москвитянине» и договорился в марте 1850 года с Островским, что тот станет помогать в редактировании журнала. Драматург привел с собой друзей — Филиппова и Эдельсона, это было ядро «молодой редакции», потом к ним присоединились критик и фельетонист Б.Н. Алмазов, поэты Н.В. Берг и Л.A. Мей, писатели А.Н. Потехин, И.Т. Кокорев, И.Ф. Горбунов, Е.Э. Дриянский, художник П.М. Боклевский, скульптор Н.А. Рамазанов, драматург, гитарист и собиратель народных песен М.А. Стахович, ряд других творческих личностей. Но главным «пришельцем» с некоторым запозданием (конец 1850 года) стал Ап. Григорьев.

Погодин вынужден был согласиться на приглашение «молодой редакции». Издатель журнала оставлял себе всю финансовую сторону, включая и гонорары. Скупость Погодина была из ряда вон выходящей; он платил Григорьеву и Эдельсону по 15 рублей серебром за печатный лист (16 страниц «Москвитянина»), в то время как критики в «Отечественных записках» и «Современнике» получали по пятьдесят. В этой области постоянно возникали конфликты: Погодин старался и при мизерной расценке платить как можно меньше, например, округляя суммы с изъятием копеек при итоге; молодежь терпела, но иногда взрывалась; Погодин записал в дневнике 15 июля 1854 года: «Пренеприятные счеты с Эдельсоном, который хуже всякого немецкого аптекаря. Что за подлецы». Убежден, что Эдельсон подобное думал о шефе. Из Погодина никак нельзя было выко­лотить изрядные суммы денег для привлечения в «Москвитянин» хороших писателей. Он даже, казалось бы, своему Островскому не захотел заплатить приличного гонорара за пьесу «Бедность не порок», и автор издал ее тогда отдельной книгой. Но редактор распоряжался не только финансами. Он оставался руководителем общественно-политической позиции журнала, возглавлял отдел истории; никак не хотел отдавать молодым отдел беллетристики, то есть художественной литературы, и часто публиковал там, наряду с произведениями «молодой редакции», сочинения разных старомодных писателей вроде М.А. Дмитриева или А.С. Стурдзы.

И все-таки молодые оттяпали у шефа очень ценные отделы, которые, собственно, и составляли лицо обновленного «Москвитянина»: критику, библиографию, научные статьи по эстетике и литературоведению, художественные переводы зарубежных писателей, важный отдел «Смесь» с обзорами, заметками, фельетонами; влияли на формирование и центрального отдела – беллетристики.