— Ты искал меня? — еле слышно спросила она.

— Конечно, — Сулиен не понимал, что ее так поразило. — Я заставил Катавиния пообещать, что он купит тебя. Мы узнали, что ты работала где-то на фабрике, а потом в каком-то доме… но ему так и не удалось тебя разыскать, поэтому я сказал себе, что сам сделаю это, как только вырасту и меня освободят. Я знал, что снова увижу тебя, Уна.

— Он собирался тебя освободить? — Она выглядела все более потрясенной. — И он… он искал меня, просто так, потому что ты его попросил?

Думать о Катавинии было больно.

— Он был… — сказал Сулиен, — всегда так добр ко мне… и я не знаю, что думать о нем теперь. О, что это? Что случилось?

Уна слишком поздно постаралась смахнуть слезу, навернувшуюся ей на глаза.

— Я знала, где ты, — прошептала она. — Ты хочешь сказать, что мне надо было всего лишь войти?

Сулиен нахмурился, ничего не понимая.

— Я услышала, что Катавиний купил тебя, — пробормотала Уна. — Все слышали, ты ведь какое-то время был знаменит.

— Но ты так и не смогла попасть?.. — начал Сулиен.

— Могла! — сказала Уна. — Как только я сбежала из… из дома, я пошла туда — и стояла снаружи.

Сулиен лишился дара речи. Он протянул руку погладить сестру, но она отпрянула так яростно, что он убрал руку. Потом негромко сказал:

— Почему же ты не вошла?

— Они прогнали бы меня, это бы все испортило, — простонала Уна. — Мне было двенадцать. Тогда они узнали бы, кто я… хозяева перестали бы мне доверять, и дальше было бы еще тяжелее. Я даже подумала, что лучше мне было бы туда не ходить. Потому что я всегда надеялась, что мы убежим, а тогда было нельзя, я еще не достала деньги, и мы были слишком молоды. Я не знаю.

Он хотел обнять ее, но она отодвинулась, прижавшись к окну.

— Ты не могла предусмотреть?.. — спросил он.

Уна покачала головой:

— Тогда я многого еще не могла. Но я заглянула и уверена — ничего такого там не было.

— Да, — печально сказал Сулиен. — Если тебе было двенадцать, ничего бы не вышло.

Уна судорожно напряглась и придала своему лицу обычное выражение.

— Не важно, — сказала она, невесело усмехаясь. — Не знаю. Мне не хотелось, чтобы какой-нибудь красавчик купил меня и приглядывал бы за мной. Смотри.

Она бросила желтое удостоверение вольноотпущенницы на стол. Сулиен развернул его и почувствовал, будто его полоснули ножом, даже за мгновение до того, как он понял, что это имя было именем его матери, лицо — ее лицом. Да, именно так она и выглядела. Как многое он позабыл!

И не было проку ждать, что он испытает нечто более сильное, просто больше чувств не осталось. «Бедняжка», — сказал он, глядя на фотографию. Затем Сулиен осторожно сложил бумагу и сунул в карман. Он мог по крайней мере защитить фотографию от Уны. Потому что видел, насколько Уна презирает ее.

— Эта семья, где я работала, — сказала Уна, тщательно подбирая слова, — они продали меня, как только поняли, что ничего не смогут от меня добиться. Понимаешь? Я подумала, что они могут делать со мной все что угодно, но пусть кто-нибудь другой моет эти их лестницы, только не я, если сама не захочу. Они говорили, что я должна, но я ничего не была должна им. Вот и решила, что не буду. Они так сердились на меня. А мне было почти… приятно.

Сулиен понимал, что она имеет в виду, но было что-то во всем этом, отчего мурашки начинали бегать по коже. И пусть у него не было дара сестры, он понял: она имеет в виду, что хозяева наказывали ее, тяжко, и она из-за сущей чепухи, только чтобы все видели, выбрала наказание. Он не мог себе представить, у него не укладывалось в голове — как это можно не хотеть, чтобы тебя любили.

— И вот они продали меня, но во мне-то ничего не изменилось, и это было самое ужасное. Потом я подумала, и хорошо, что поняла, хотя проку в том было мало, что если не перестану вести себя так, то кто-нибудь может однажды прибить меня до смерти. Я так выводила людей из себя. Ну и вместо этого я изо всех сил начала стараться быть, притворяться хорошей. — Она снова усмехнулась. — А потом, мне было тогда, кажется, около одиннадцати, я начала понимать, что люди думают обо мне и чего от меня хотят, так что стало проще. Ну и они стали доверять мне, я заставила полюбить себя.

— Похоже, я вел себя так же, — сказал Сулиен, смущенно вспоминая, как он выжимал обещания из Катавиния. Но он уж точно никогда не был так расчетлив.

— Да, — сказала Уна, немного смягчаясь. — Ну, и они привыкли все чаще отпускать меня за покупками или относить вещи в чистку — вот такие вещи. Они знали, что я вернусь. Ну, я и отлучалась, все дольше и дольше. И возвращалась, к ней.

— У нее было все в порядке? — спросил Сулиен.

Уна задумчиво посмотрела на него и снова произнесла про себя слово «невинный». Ей почему-то вспомнились незапятнанная белизна и серебристый блеск стен вокзала Новия Фаустуса, на которых никогда не оседает грязь.

— Да, она не хворала, ничего такого. Была такой же, как всегда. Ты разве не помнишь?

— Нет. Я вообще мало что помню из того времени, только тебя. Вот почему мне ее жаль.

Уна вздохнула и подумала, ладно, хорошо, что он такой, не могу же я хотеть, чтобы он был злым или несчастным.

— Мы были свободны, — сказала она. — По завещанию отца мы были свободны. Все мы. Но длилось это минут десять. Вот почему у нее есть этот документ. Но она была такой слабой и знала только одно — быть рабыней, она не могла делать ничего, за что бы ей не платили, и просто испугалась. Ей нравилось быть чьей-то собственностью. Ей хотелось в эту новую семью — ты хоть понимаешь, что это были наши двоюродные братья и сестры? Ей так ужасно хотелось, чтобы ее взяли на содержание, что, когда они отказались содержать и нас тоже, она продала нас Руфию. Или позволила им продать нас, не уверена. Теперь ты?..

Но тут она запнулась, в конце концов, она не могла требовать, чтобы Сулиен прекратил жалеть бедную, перепуганную женщину.

— А она оставалась все такой же, — продолжала Уна. — Я рассказала ей, где и как живу, и предложила: пойдем со мной, перебьемся. И Сулиен будет с нами. Уедем куда-нибудь, и все будет прекрасно. Но она не хотела. Все твердила мне, что надо вернуться и что все не так уж плохо, как я говорю. В конце концов мы накричали друг на друга… и я сказала: по крайней мере, дай мне свои бумаги, они тебе все равно не понадобятся, потому что ты никогда отсюда не уйдешь. Она сделала это только потому, что привыкла делать все, что ей говорят. Но потом новые люди, ее хозяева, вернулись, и она рассказала им, после того как я доверилась ей, она все им рассказала, откуда я, и они забрали меня и…

Она коснулась своего лица, но синяки были уже почти незаметны.

— В общем, пришлось так долго заставлять их поверить мне снова, — продолжала Уна. — Вот почему я не вошла тогда в дом Катавиния.