Опять пошли вверх. Коридоры все так же казались Петру одинаковыми. Казалось, он только и делал, что шел по одной и той же лестнице. Окон нет. Ровный белый свет галогеновых ламп, ровное гудение. «Как только они сами здесь ориентируются? – думал Петр о тех, кто работал в театре. Камешки, как Мальчик-с-пальчик, бросают? Разматывают нить из клубка? Или видят мелочи, приметные только им?»

Но люди, попадавшиеся навстречу, шедшие мимо, ничего не бросали, не разматывали. А только чуть дольше задерживали взгляд на двух чужаках.

– Вот где он порезался! – торжествующе объявил Кириллов. В углу лежала скомканная металлическая лента: очевидно, недавно сняли с ящика после транспортировки. Блестящая, гремящая, – малыш не мог пройти мимо, не изучив. Кириллов показал то, что Петр видел и сам: бурые следы на тонко раскатанном металле.

– А вон – откуда он нам всем помахал ручкой!

В окно-балкон виднелась кованая решетка.

– Элементарно, Ватсон. Дело раскрыто. Все, возвращаемся на базу, – позвал за собой Кириллов.

Петр дернул шпингалет, открыл дверь-створку. Его обдало холодом и запахом выхлопов, но после театра с его кондиционерами даже этот воздух приятно освежал.

Небо было затянуто обычной московской пеленой.

Перед ним была стена «Евразии». Петр нашел на ней металлическую торпеду – камера наружки, которая засекла Костю на том месте, где сейчас стоял он сам.

Петр закрыл окно.

Кириллов по телефону отозвал техников.

– А не рано удочки сматываешь?

– А что тут ловить? – убрал телефон Кириллов: – Ребенок нашелся живой и, в общем, здоровый. Впаять няньке нечего, кроме того, что она тупая клуша. Или безответственная ссыкуха. Выбирай, как тебе больше нравится. Но за такое половину московских нянек притянуть можно.

– Что, половина московских нянек бросают маленьких детей в театрах с закрытым пропускным режимом?

– Согласен. Театра еще не было.

– Почему же нянька до сих не объявилась?

– А ты бы после такого шума объявился?

– Странно.

– А мне не странно.

Кириллов пожал плечами:

– Чувак же сказал: закрытый пропускной режим у них. Я так себе это представляю. Нянька отвлеклась на минуту, а мелкий удрал – то ли на слоника посмотреть, то ли еще на какую байду. Она обернулась – нет его. Ну она не заволновалась сильно. Куда пацан денется из закрытого театра? Думала, ща найдет ребенка сама, выкрутится. Но тут вдруг кипеж: волонтеры, пол-Москвы на ногах, фотки в инете.

Петр хмыкнул.

– Ну и после такого кипежа, поняла нянька эта, – продолжал Кириллов, – что влетит ей по самое не хочу.

– Тогда где…

– Где она сейчас? У парня своего. У родни. В кусты свалила. На дно легла.

– Как они эту няньку вообще наняли? Они ее раньше знали?

– А как все нанимают – через знакомых знакомых.

– То есть нянька на хорошем счету была? – уточнил Петр.

– На что ты намекаешь?

– Ну раз люди ее дальше – другим, своим знакомым – порекомендовали.

Кириллов понял, куда он клонит, но устал препираться:

– Слушай… Для розыска оснований нет. Близких ее мы не знаем – может, и нет там никаких близких или живут в другом городе. Если бы соседка ее бучу не подняла да ребенок с ней не был, то вообще бы никто ничего не заметил.

– Не заметил, что она пропала, хочешь сказать?

Терпение у Кириллова лопнуло:

– Ничего я не хочу сказать! Есть факты. В театре ее нет. По «скорой» ее не привозили. Среди жмуров твоей подружки тоже нет, – перечислял Кириллов. – Сорян. Нет тела – нет дела. – И мягче: – …И вообще говоря, нашли ребенка довольно быстро. Согласись. Все бы истории так хорошо кончались.

Сомнение на лице Петра он принял на свой счет.

– Ты же знаешь. Там сейчас, – он показал подбородком, имея в виду Петровку, всю Москву, – куча настоящих дел ждет.

«Настоящих» он выразительно подчеркнул. Большой город не спал двадцать четыре часа в сутки. В нем воровали, грабили, толкали и покупали наркоту, насиловали, избивали, убивали. И в нем пропадали люди – по-настоящему. Это было понятно.

– Она не моя подружка, – только и возразил Петр. – А что за соседка? Ну, ты сказал, которая бучу подняла?

4

Куда-то время втекает широкой рекой, приносит и уносит с собой людей, события, стулья. А есть места, в которые оно просачивается через игольное ушко. И стоит там, слегка подернутое тиной. Кажется, что времени там нет совсем.

Таким местом была, безусловно, приемная генерала Соколова.

Затылок Бориса лежал на деревянной полированной панели, которая тянулась по стене. Выше дерева стена была выкрашена в казенный желтый. С противоположной стены на Бориса, прищурив светлые глаза (имиджмейкер посоветовал улыбаться «не только ртом»), умеренно-доброжелательно смотрел президент Петров в раме. Только портрет в этой приемной и позволял заметить, что время сюда все-таки просачивается.

Рама когда-то обнимала генеральных секретарей партии – одного за другим, в том же порядке, в котором они сходили во гроб. Потом приютила Горбачева с картой Южной Америки на выпуклом лбу. Потом все стало немного запутанно, и в ней нейтрально повис Святой Георгий. А потом президентом стал Виктор Петров. И генерал Соколов понял, что лучше быть с победителями, чем на пенсии.

Стулья недавно сменили обивку, но в них тоже было нечто советское. Красный язык ковровой дорожки стелился к двери, за которой были чертоги Соколова. За обкомовским столом сидела секретарь. Борис видел только неплохие ноги – между четырех деревянных, кривых и резных. Лицо секретаря было скрыто экраном компьютера, стоявшим, как избушка на курьих ножках, к Борису задом.

Борис вытащил телефон. Проверил время, заодно оповещения о новых смс. От Петра – ничего. Убрал. Почувствовал, как окаменело тело. Как сплюснут на жестком сиденье зад. Как приятно пошевелиться хоть чуть-чуть. Секретарь показала поверх экрана глаза, снова опустила.

– Извините…

Борис заговорил, кашлянул, как бы выбивая пробку, – голос от долгого молчания тоже словно бы застоялся. Секретарша опять высунулась из-за экрана. Она глядела не мигая, без улыбки – сама корректность.

– Боюсь, в моем календаре ошибка: у меня с генералом встреча сегодня, но я теперь уже не уверен, что сегодня, не перепутал ли я день…

– Секундочку, – она вернулась к экрану. По движениям ее локтей Борис понял, что она открыла календарь. Застрекотали клавиши.

– Нет, все верно. У меня тоже записано. Сегодня. В тринадцать пятнадцать.

– Но сейчас почти три, – с трудом подавил злость Борис. Ошибка. Вообще не следовало говорить: во взгляде секретарши – невольно, как и все в природе, – пробежало презрение. Низшая форма министерской пищевой цепочки – проситель, которого маринуют в приемной.