Несмотря на это огорчавшее Сандру обстоятельство, вечер прошел весело, и даже сэр Грэхем был менее чопорен, чем обычно. Все оценили отлично приготовленную индейку и традиционный английский пудинг, хотя Милош и заметил, что кухарке Сандры стоило бы взять несколько уроков у непревзойденной миссис Берри.

Ближе к полночи гости засобирались. Накинув длинное пальто из голубой норки, Сандра вышла на крыльцо провожать гостей. Шофер Грэхема помог сесть в машину своему хозяину, а новый шофер Сандры выкатил из гаража синий микроавтобус, в который погрузились слегка раскрасневшиеся от вина Милош с Груманом. Однако Шольц не тронулся с места, и девушка поняла, что он останется с ней. Кутаясь в мех, она смотрела вслед огням отъезжавших машин, мерцающим за пеленой усилившегося к ночи снега. Между снежных туч выглянула луна, и весь пейзаж стал похож на старинную рождественскую открытку.

— Ты замерзнешь, детка, пойдем в дом, — с замирающим сердцем услышала Сандра тихий голос Урмаса.

Они вернулись в столовую, где прислуга уже заменила догоревшие свечи. Взяв бокал, Шольц налил в него густого красного вина и протянул Сандре. Пригубив бокал, она почувствовала, как горят ее щеки — от вина, от тепла после холодного воздуха, от страстного желания любви. Она стояла у стола, а Шольц сидел в кресле и внимательно смотрел на нее. Отсветы догоравшего в камине пламени плясали в его прищуренных глазах, отчего он казался еще больше похожим на подаренное девушкой существо. «Исчадье ада», — вспомнила она латинскую надпись на фигурке, усмехнулась и, по-прежнему держа в руке бокал, медленно пошла к креслу. Он уже поднимался ей навстречу. Положив руки на плечи девушки, он расстегнул серебряные пряжки, и два полотнища тонкой материи с тихим шорохом соскользнули вниз, кровавой пеной взметнувшись у ног.

Потом мужчина привлек ее к себе, ткань его смокинга коснулась ее нежной упругой груди. Бокал с недопитым красным вином выпал из руки, и первый стон Сандры раздался одновременно со звоном вдребезги разбившегося хрусталя.

Закутанная в халат, она медленно расчесывала волосы перед старинным трюмо и почти не узнавала себя: в лице отразившейся в зеркале женщины было столько покоя, умиротворения и чего-то еще, чего она никогда не подозревала в себе и названия чему не знала… Потом за ее спиной возник Шольц, в руках у него был какой-то пакет.

— Что это?

— Это мой подарок на Рождество, детка, — он протянул пакет ей.

Развернув его, она достала толстую тетрадь в коленкоровой обложке с обтрепанными краями. Девушка открыла ее. На первой пожелтевшей странице четкими крупными буквами было выведено: Мария Козинцева. Руки Сандры дрогнули. Козинцева — была девичья фамилия ее матери…

— Теренс Харпер знал о существовании этого дневника, — сквозь теплый туман хлынувших детских воспоминаний донесся до нее голос Шольца, — и он велел забрать его сразу после твоего рождения… Тогда вашей семье пришлось переехать, и никто особенно не удивился, что во время переезда потерялись какие-то вещи, в том числе и эта тетрадь. Теренс хранил ее у себя, а после его смерти дневник передали мне — вместе с фотографией, о которой мы уже с тобой говорили.

— Зачем?

— Я думаю, он хотел, чтобы и после его смерти дневник хранился в надежных руках. Но он не запретил мне распорядиться им по своему усмотрению. Я решил, что пора тебе его прочесть.

— А ты сам… прочел его?

— Да, — признался Шольц. — Это часть моей работы. Так же, как тебе бы пришлось изучать дневник Джеймса Харпера, если бы он попал нам в руки. Хотя я уверен, Джеймс не ведет дневника и пока не пишет мемуаров… Теперь тебе будет чем заняться, детка, — сказал он уже другим, совсем будничным тоном. — А я должен ехать домой.

— А у тебя есть настоящий дом? — поворачиваясь к нему, спросила Сандра.

— Нет, — сказал он. — Наверное, в это трудно поверить, но я и не хотел бы его иметь.

Обстоятельства, по которым Мария Сергеевна Козинцева, уроженка города Осташкова, а позднее студентка московского института иностранных языков, попала в фирму Теренса Харпера, в дневнике описывались скупо. Сандра поняла только, что набиравшая силу корпорация еще до войны имела какие-то связи с советской алмазодобывающей промышленностью. В начале пятидесятых Харперу потребовалась переводчица, и он обратился в посольство. Кто и почему остановил выбор на Маше Козинцевой? Сандра подумала, что, возможно, не последнюю роль здесь сыграла яркая славянская красота ее матери.

Рослая и статная, с высокой грудью и тонкой, на зависть многим, талией, с огромными голубыми глазами, опушенными густыми темными ресницами… На щеках Маши играл здоровый румянец, ее зубы были белоснежны, а губы — улыбчивы. Так и хотелось прибавить к этому тяжелую косу, но Маша стригла свои пепельно-русые волосы коротко, что придавало ее красоте очарование мальчишеской небрежности. Плюс выражение лица, характерное для советских девушек послевоенного поколения: сочетание целеустремленной серьезности с наивной верой в светлое будущее.

Вряд ли кто-то спрашивал отличницу и комсомолку Машу, хочет ли она на долгих пять лет покинуть родину и работать на капиталиста Харпера. Но наверняка ей сказали, что этим она принесет пользу своей стране, которой сотрудничество с англичанами поможет восстановиться после военной разрухи. Проще догадаться, как Козинцеву отпустили органы госбезопасности: надо думать, у Харпера было достаточно аргументов, чтобы убедить их быть лояльными. Так или иначе, в сентябре пятьдесят второго года двадцатидвухлетняя Мария Козинцева впервые переступила порог лондонского офиса корпорации.

Свои впечатления от первой встречи с Теренсом Харпером она описывала в дневнике:

«Если бы я не знала точно, я никогда бы не поверила, что ему сорок два года. Он похож на спортсмена, кажется, что его тело постоянно готово к стремительному рывку. Он уже начал седеть, но седина ему к лицу. Он всегда говорит тихим голосом, но я вижу, как весь персонал вздрагивает при его появлении. Говорят, что у него очень красивая жена и двухлетний сын».

У персонала офиса, особенно у его женской половины, личная жизнь босса служила постоянной темой для разговоров. Поговаривали, что он провел более чем бурную молодость, и, несмотря на благопристойную лондонскую жизнь отца семейства, до сих пор отводит душу во время своих частых и продолжительных разъездов. Правда, это были только слухи — ничего конкретного никто не знал.

Запись от четырнадцатого ноября пятьдесят второго года гласила:

«Наверное, туманы чужой страны морочат мне голову. Я чувствую то, что не должна была бы чувствовать: ведь он, во-первых, мой начальник, во-вторых, намного старше меня, а самое главное — я вижу, что он не друг моей родине. Харпер — холодный делец-капиталист и ценит только деньги.

Но что же происходит со мной? Почему я как праздника жду редких моментов, когда он вызывает меня к себе, чтобы лично просмотреть какие-нибудь документы или обсудить подробности предстоящих переговоров? Ведь он даже почти не смотрит на меня! И вообще, он совершенно чужой, непонятный мне человек — как и все здесь».