— Хорошо, я подвергну вас испытанию, — сказала Модеста, желая отделаться от слишком проницательного стража. — Отправляйтесь не медля в предместье Гавра — в Гравиль, и обойдите там все отели, чтобы узнать, не приехал ли из Англии некий господин Артур...

— Послушайте, мадемуазель, — проговорил Бутша, почтительно прерывая Модесту. — Я попросту пойду гулять по берегу моря, — этого будет достаточно, раз вы не хотите, чтобы я был сегодня в церкви. Вот и все.

Модеста посмотрела на карлика с нескрываемым изумлением.

— Да, да, мадемуазель Модеста, у вас нет флюса, хотя вы и подвязали себе щеку платком, да еще подложили под него ваты. А если на вашей шляпе двойная вуаль, то это для того, чтобы видеть, оставаясь невидимой.

— Откуда у вас столько проницательности? — воскликнула Модеста, краснея.

— На вас нет корсета, мадемуазель! Ведь не из-за флюса же вы обезобразили свою талию, надев несколько юбок, ведь не из-за болезни нацепили вы на руки старые перчатки, а на свои хорошенькие ножки уродливые ботинки. Вы нелепо оделись и...

— Довольно, — прервала Модеста. — Чем вы докажете мне свое послушание?

— Мой патрон должен сегодня отправиться в деревню святой Адрессы. Хотя ему это и неприятно, но он действительно добрый человек и не захотел лишать меня воскресного отдыха. Так вот, я пойду в деревню вместо него...

— Ступайте, и вы приобретете мое доверие.

— Уверены ли вы, что я не понадоблюсь вам в Гавре?

— Нет, не понадобитесь. Взгляните, Таинственный карлик, — сказала она, указывая на безоблачное небо, — можете ли вы заметить след только что пролетевшей птицы? Так вот, мои поступки чисты, как и этот воздух, и тоже не оставляют ни малейшего следа. Успокойте Дюме, Латурнелей, успокойте мою мать и знайте, что эту руку, — прибавила она, показывая ему свою красивую тонкую руку с загнутыми кончиками пальцев и нежной, прозрачной кожей, — я не только не отдам до приезда отца, но не позволю, чтобы к ней прикоснулись уста того, кого принято называть возлюбленным.

— А почему вы не хотите, чтобы я был сегодня в церкви?

— Вы расспрашиваете меня после того, как я оказала вам честь своей откровенностью и обратилась к вам с просьбой?

Бутша молча поклонился и вернулся к своему патрону в восторге от того, что его прекрасная дама позволила служить ей.

Час спустя супруги Латурнель зашли за Модестой, которая стала жаловаться на страшнейшую зубную боль.

— У меня даже не хватило сил приодеться, — сказала она.

— В таком случае оставайтесь дома, — заметила добродушная супруга нотариуса.

— О нет, я хочу помолиться о счастливом возвращении отца, — ответила Модеста. — Я тепло оделась, и прогулка принесет мне только пользу.

И мадемуазель Миньон пошла в церковь вместе с г-жой Латурнель. Она отказалась взять под руку свою спутницу, боясь, как бы та не почувствовала той внутренней дрожи, которая охватила девушку при мысли, что скоро она увидит своего великого поэта. Разве один взгляд, брошенный на него, первый взгляд, не должен решить ее судьбу?

Есть ли в жизни человека мгновение восхитительнее первого свидания? Повторятся ли еще те радости, которые живут в глубине сердца и расцветают лишь в такие минуты? Испытаешь ли вновь то непередаваемое наслаждение, с которым Эрнест де Лабриер выбирал лучшую бритву, тончайшую рубашку, безупречный галстук и самый изысканный костюм? Невольно обожествляешь все предметы, имеющие хоть какое-нибудь отношение к этой неповторимой минуте, и творишь сам для себя целые поэмы, не уступающие девичьим мечтам. Неужели суждено им рассеяться в тот самый день, когда их разгадает он или она? Эти мечты подобны пряному и свежему аромату диких яблонь, расцветающих в непроходимой лесной чаще на радость одному только солнцу. Или, как говорит Каналис в «Песне девушки», этот аромат приносит радость только самому растению, как будто ангел цветов явил ему свой лик? Достойно упоминания, что наш скромный Лабриер ни разу не был любим, как и большинство обездоленных людей, чья жизнь начинается трудами и денежными заботами. Приехав накануне вечером, он тотчас же лег спать, стараясь, словно кокетка, уничтожить следы дорожной усталости; и теперь, приняв ванну, он только что закончил свой заранее обдуманный туалет, желая произвести наиболее выгодное впечатление. Пожалуй, будет уместно поместить здесь его портрет, сделанный во весь рост, хотя бы для того, чтобы оправдать письмо, которое предстояло Модесте написать ему.

Эрнест происходил из хорошей тулузской семьи, состоящей в дальнем родстве с министром — его покровителем, и обладал тем внешним лоском, который дается только воспитанием, начатым с колыбели; однако трудовая жизнь сделала его серьезным, не сделав педантом, а педантизм — подводный камень для всех людей, остепенившихся слишком рано. Роста он среднего; его тонкое, с мягкими чертами лицо, свежее, хотя и без румянца, невольно располагало к себе. Не будь у него маленьких усиков и бородки, как у Мазарини, он походил бы на переодетую девушку, так нежен овал его лица и изящен рисунок губ, так по-женски ослепительно белы и ровны его зубы, будто взятые с витрины дантиста. Добавьте к этим качествам нежный голос, нежный цвет лица, светло-голубые глаза с восточным разрезом, и вы поймете, почему министр прозвал своего юного секретаря «мадемуазель де Лабриер». На его широком чистом лбу, красиво обрамленном черными густыми кудрями, лежит печать задумчивости, что вполне гармонирует с меланхолическим выражением лица. Выпуклые надбровные дуги, хотя и очень изящно очерченные, несколько омрачают взгляд, а меланхолическое выражение лица зависит от рисунка полуопущенных век. Скрытая неуверенность в себе, которую мы обозначаем словом «скромность», чувствуется и в чертах и во всей фигуре Эрнеста. Быть может, читателю удастся яснее представить себе его внешний облик, если мы заметим, что по законам пропорции следовало бы удлинить овал лица, увеличить пространство между слишком коротким подбородком и лбом с низко растущими волосами. От этого лицо кажется придавленным. Житейские заботы провели морщинку между бровями Эрнеста, чересчур густыми и сходящимися к переносице, — отличительный признак ревнивцев. Хотя Лабриер был в то время строен, чувствовалось, что к тридцати годам он располнеет.

Тем, кому хорошо известна история Франции, Эрнест мог бы напомнить загадочную личность короля Людовика XIII с его беспричинным меланхолическим унынием и скромностью, с его бледным лицом под королевской короной; того Людовика, который любил опасности войны и приятное утомление после охоты и ненавидел труд, который был застенчив до того, что его любовница даже страдала от излишней почтительности к ней, и настолько холоден душой, что спокойно позволил бы отрубить голову лучшему своему другу. Характер, объяснимый разве только угрызениями совести, вероятно, преследовавшей того, кто отомстил матери за отца. Кем был этот король — католическим Гамлетом или попросту неизлечимо больным? Но в то время как Людовика XIII подтачивал какой-то тайный червь, лишая его сил и сгоняя с лица краски, Эрнест страдал просто от неуверенности в самом себе, от застенчивости мужчины, которому еще ни разу не шепнули женские уста: «Люблю тебя», — а особенно же от сознания того, что его преданность бесполезна. После того как падение правительства[71]возвестило, подобно погребальному звону, о гибели монархии, несчастный Эрнест прилепился душой к Каналису, но обнаружил в поэте человека бесчувственного, как камень, прикрытый, однако, бархатистым мхом. Желая покориться силе и одновременно полюбить ее, он испытывал беспокойство пуделя, потерявшего хозяина, а похож был на короля, нашедшего своего властелина. Эти сомнения, эти чувства, это выражение страдания делали его лицо гораздо красивее, чем это думал сам Эрнест, раздосадованный, что женщины причисляют его к типу «прекрасных меланхоликов», вышедшему из моды в наше время, когда каждый стремится, чтобы трубили хвалу только в его честь.