– Я? Нет, ты что! – Он наконец оторвался от подушки и сел, свесив ноги с кровати. – Я не брал. Ты Серафиму спроси.

– Миша, Серафима болеет и третий день не приходит. И так уже не захотела жить с нами, не догадываешься – почему?

– Пап, ну ты как маленький прямо! Днем никого дома нет, а ключ у Серафимы свой собственный. Пришла, взяла и ушла, будто и не было ее. Она и раньше брала. У меня из кармана деньги пропадали. Я просто говорить не хотел.

– Миша, Серафима человек набожный, для нее это грех великий.

– Но ведь пропали деньги. Неужели ты думаешь, уважаемый Михаил Александрович, что я, твой единственный сын, не попросил бы у тебя денег в случае крайней нужды?

– Миша, прошу тебя ничего не говорить матери. И больше так не делай. Я знаю, что это ты, больше некому. Я сам буду тебе давать деньги каждый месяц. Скажи, сколько? Кстати, почему ты не получаешь стипендию?

– Пап, там с деньгами сложности. Хватает не всем, а только тем, кто нуждается.

– Да-да, конечно.

– Но ты же понимаешь, мне на учебники, бывает, деньги нужны. Сейчас, знаешь, как сложно учиться.

– Хорошо, я буду давать тебе на учебники и на еду, но если ты еще раз придешь домой пьяный, денег не получишь.

– Да ты чего наезжаешь? Когда это я был пьяный? Так, с друзьями по пивку пропустили. Ну что за бред!

Вечером Михаил отдал жене деньги, которые взял в сберкассе, и сказал, что впредь правильнее будет, если всю зарплату сразу же класть на книжку. И Серафиме тоже надо сделать сберкнижку и класть туда определенную сумму на покупки. Главное, чтобы в доме деньги на глаза не попадались. Настя расстроилась, догадавшись, почему он хочет принять такие меры.

– Да, Миша. Но послушай, это же ужасно. Что же делать? Что делать?

– Делать, я думаю, нужно было раньше. А сейчас просто не будем создавать условия для повторения подобного.

Когда родители наконец ушли на работу, Михаил накрутил диск телефона:

– Слушай, Родик, предки просекли, что я мани увел. Больше не смогу тебе платить.

– Захочешь, чтобы не узнали про твой вылет из института, – найдешь, – ответил приятель.

– Родька, а ложечки серебряные тебе подойдут? У нас хорошие ложечки есть.

– Пошел ты со своими ложечками. Неси их в комок. Мне они на кой сдались?

Выход нашелся сам собой. Миша глянул в окно. Во дворе какой-то забулдыга вытаскивал бутылки из контейнера. «Вот займусь стеклотарой, а потом в институте восстановлюсь, и никто не узнает». Эта мысль успокоила, и, быстро одевшись, он спустился к магазину. Стеклотару принимали со двора, мать и отец пустые бутылки аккуратно выставляли возле помойки: «Кому надо, заберут», и можно было не волноваться, что ненароком столкнешься с предками нос к носу.

Мишу взяли на работу сразу. Зарплата, правда, совсем крошечная, но зато обещали процент от сдачи. Тетка в сером халате и засаленном переднике, главная по приему стеклотары, научила: «Говори быстро, считай в уме и называй цифру на двадцать – тридцать копеек меньше, в пролете не останешься».

Дня три все шло гладко. На четвертый появился щуплый мужичок, который заранее дотошно посчитал стоимость посуды. Миша назвал сумму на восемьдесят копеек меньше. Первый раз его предупредили, на второй раз он попал на работника ОБХСС. Потом только он догадался, что его поставили на предобеденное время специально: проверки шли именно в эти часы. С работы он вылетел без разговоров, а «старая гвардия» не пострадала.

Теперь Миша был умнее, поехал в центр города. На площади Восстания, в высотке, тоже был магазин. Он устроился туда грузчиком. Клавдия Васильевна, директор магазина, когда принимала от него заявление о приеме на работу, заметила не только ожоги на лице, но и то, что лицо у парня красивое, породистое.

«Бедный, эк его жизнь-то не пожалела», – подумала сердобольная женщина и стала подкармливать новенького в обеденные часы, а вечерком не скупилась на рюмочку. Она не нагружала его «грязной» работой – гораздо чаще просила подсобить в бухгалтерских делах. Миша быстро складывал в уме трехзначные числа, все только диву давались.

Работая директором магазина в режимном районе, снабжаемом по первой категории, Клава была крайне осторожна. Слететь с должности, которая считалась золотой, ничего не стоило. Дефицитным товаром нужно было снабжать вышестоящее начальство и вообще «хороших людей». Понятно, она и себя не обделяла, меняя один дефицит на другой: на приличную одежду, на билеты в театр или в Дом кино, на подписки книжные, да мало ли еще на что.

Как-то раз она пригласила Мишу в театр. Он приехал хорошо одетый, на собственной «Волге».

«Ба! Так мальчик еще и при деньгах», – обрадовалась Клава.

Разница в годах у них была немалая. К тому же выглядела Клава – а была она женщина высокая и дородная – намного старше своего возраста. В тридцать пять ей давали все сорок восемь. Субтильный Михаил казался рядом с ней мальчишкой.

«А пусть говорят, что хотят. Мой он. Родители, вон, заморили, грузчиком работать отправили, а я человека из него сделаю. Нечего ему в грузчиках сидеть. Пойдет на бухгалтера учиться. Стоп, а откуда у него костюм дорогущий, “Волга” откуда? Ведь не у приятеля попросил, это сразу видно…»

И Клава решила во всем разобраться.

Как-то вечером, войдя в бухгалтерию, она облокотилась о стол и ласково произнесла:

– Ты это, Мишань, сегодня после работы не уходи, у меня к тебе дело есть. Надо обсудить кое-что. Подъедем ко мне домой.

В восемь вечера они, нагруженные сумками с дефицитом, сели в такси. Жила Клава не где-нибудь, а на Ленинградском проспекте. Когда-то давно, лет восемнадцать назад, у нее была любовь с сынком высокопоставленного цековского работника. Сынок через полгода решил уйти, а в качестве отступного Клава, изобразившая глубокую беременность, получила двухкомнатную квартиру, пусть и в хрущевке, зато в приличном районе. Обставлена квартира была старинной мебелью из комиссионки, на окнах плюшевые гардины, в буфете сиял хрусталь.

– Видал! Я же деревенская, а сама в люди выбилась, никто не помогал. В пятнадцать в Москву приехала, колхоз учиться послал. На отлично техникум закончила, только дудки обратно. Цеплялась за столицу зубами, ногтями, всем, чем могла, зато теперь человек. Будем ужинать, Мишань?

Клава разогрела борщ и пирог с мясом, достала бутылку перцовки. Выпили, закусили. Готовить она всегда была мастерица. И теперь, глядя, как Михаил ест, жалела его самой большой бабской жалостью, на которую была способна. Как уж дальше вышло, она и не помнила.

Закуривая после жаркой любви на широкой, красного дерева кровати «а-ля Людовик», Михаил разоткровенничался. Она узнала, что на самом деле он сын большого министерского начальника, что бросил институт, что обгорел он в детстве, а родился в мордовском лагере, где сидела мать. Еще поняла, что родители его не любят, не понимают совершенно, поняла и то, что учиться он не хочет, а хочет жить как человек: носить красивые шмотки и ездить за границу.