– Попробуй до кого-нибудь дозвониться, – предложил Арменыч.

– Бесполезно, – помотал головой парень, но все-таки набрал номер матери.

«Абонент временно недоступен», – прокомментировал его попытку женский голос.

– Ну вот, видишь.

– Хоть время тогда скажи.

– Двенадцать ноль пять, – автоматически произнес Петя и удивился: с начала их сидения прошло четыре часа, а не целая вечность, как ему казалось.

– Я очень перед тобой виноват, Петр, – вдруг сказал Арменыч. – Ты прости меня.

– Давай не надо извинений? – попросил Петя. – Что-то в последнее время они меня пугают.

– Чего? – не понял его старик.

– Пугают, говорю, они меня. Вон Федор извинился, и что в конце концов оказалось? Покойник он! Еще одного такого признания я не переживу.

– Я серьезно, – не принял Арменыч его шутливого тона.

Темнота действовала и на него, понял Петя. Только если парень ощущал челюсти, готовые поглотить весь мир, старик видел что-то свое, такое, что в обычной обстановке терялось среди череды дел. Петя не хотел его откровений – он знал, что в темноте мысли и слова легко приобретают оттенок безнадежности, заставляют опускать руки. Единственное лекарство в данном случае – гнать их от себя поганой метлой. Что парень и попытался проделать.

– Ну а если серьезно, – экспрессивно начал он, – то повторюсь: завязывай с извинениями, очень тебя прошу.

В чем ты виноват? Я ж не маленький ребенок, на аркане ты меня сюда не тянул. И потом, ты говоришь так, как будто исповедоваться мне в чем-то собрался. Я не батюшка, мне твоя исповедь не нужна. Блин, и вообще, сидим в погребе, как… как суслики какие-то, выбраться не можем, помощи ждать неоткуда… Тут ты такой, с самообвинениями. Извини, предпочитаю искать выход, а не ныть или слушать твое нытье.

– Ты все-таки выслушай меня, – старик перебил Петю на самой патетической ноте.

– Ладно, – смирился тот, хотя сказать ему еще было чего.

– Ты, наверное, заметил, какое активное участие я принял во всей этой суматохе?

Петя кивнул, позабыв, что его кивок не виден.

– Просто в свои семьдесят шесть я задумался о смерти.

– А как одно связано с другим? – удивился Петя.

– Напрямую. У тебя никогда не бывало такого: просыпаешься утром и понимаешь, что ты сегодняшний – совершенно не то, что ты вчерашний, что между вами огромная пропасть и ничего не вернуть?

– Нет.

– А у меня бывает. Вчера жизнь была полна смысла: в ней были дочь, работа, Тбилиси; сегодня – одиночество, пенсия, возраст. Я вдруг понял, что вышел на финишную прямую, дальше нет ничего, кроме смерти. Я тот же самый живой мертвец, все дела, ради которых стоило жить, остались в прошлом. Ты понимаешь? – прикоснулся старик к рукаву Петиной куртки.

– Без родных плохо, – согласился тот.

– Не о том я. – Голос старика был полон досады. – Хотя и о том тоже. Я прожил свою жизнь, хорошо, плохо ли, – прожил. Она закончилась. Понимаешь? Все, что я любил, все, что имело для меня смысл, осталось в прошлом. Вышелес – последняя моя остановка. Пусть самая замечательная на свете деревня, в ней живут чудесные люди, для меня она – скопление убогих домишек, в одном из которых живу и я. Каждый день будет одно и то же, и так до самой смерти. Старость отняла у меня завтра, оставив в утешение прошлое. А я не хочу жить прошлым.

– Это да, тихо у нас здесь.

Петя с трудом понимал, о чем толкует Арменыч. О смерти он задумывался редко, считая, что «все там будем». Смерть на селе была, скорее, событием общественным. Покойника ни на минуту не оставляли одного. Когда приходило время, всем селом провожали сначала до церкви, а потом на погост. После похорон были поминки. Поминали тоже всем селом. В избе все сразу обычно не помещались, приходилось заходить в избу сменами. За переменами блюд старушки пели молитвы, хорошим тоном считалось сказать о покойнике что-нибудь лестное. Родственники кланялись, просили извинить, если что не так. Ритуал смягчал горечь утраты, придавал смерти налет респектабельности. Безвременная кончина превращалась в конец земного пути, важную веху на бесконечной дороге к Богу. Все это Петя чувствовал, но, привычное с детства, выразить словами не мог.

– Я вдруг стал бояться смерти. До того дошло, что вижу собственные похороны, как меня едят могильные черви… Брр… Ужасно глупо, но поделать с собой ничего не могу. Совсем в последнее время тоскливо стало – и тут на тебе, визит живых мертвецов. Интересно-то как! Собственная смерть отошла на задний план. Какая, к черту, смерть, если тут такое! Скалли и Малдер отдыхают. Я ожил, извини за каламбур. Вот, собственно, почему мне надо извиниться. Что для меня развлечение – для тебя проблема. С моей стороны – эгоизм чистой воды. И в погребе мы сидим исключительно по моей вине.

– Хватит, Шотик Арменович!

– Так я правду говорю. Если бы я не начал активничать, ничего бы не случилось. Одно событие тянет за собой другое, и в результате человек оказывается там, где оказывается. В нашем случае – в погребе.

– Хотите, Шотик Арменович, я дочери вашей напишу, чтобы приезжала? – предложил Петя. Сделал он это с изрядной долей робости, потому что любые разговоры о дочери Арменыч обрывал. Но не в этот раз.

– Не приедет Каринка. Мы с ней давно чужие люди, да и не хочу я такую обузу ей на плечи взваливать. Как-нибудь уж сам.

– Как скажете. – Продолжать разговор о дочери дальше парень поостерегся. Утешения старик тоже мог воспринять неоднозначно, поэтому Петя сделал попытку перевести разговор в другое русло: – Интересно, как там наш Федор.

– Что ему сделается? Сразу домой его не отпустят, еще к нам вернется. Тогда и узнаешь лично от него, – пробурчал Шотик Арменович.

Судя по всему, попытка не удалась.

Дело исправил Марс. Пес вдруг взвизгнул и со всех лап бросился наверх к двери, чего-то там завозился, заскребся, потом басовито залаял. В голосе овчара слышалась радость. Чему он обрадовался, стало ясно через несколько минут, когда настоянную на пыли тишину сменили шум шагов и мужские голоса.

– Люди, – протянул Петя. На его лице проступила улыбка. Счастливая-счастливая.

– Не спи, – дернул его Арменыч. – Надо кричать, а то, не дай бог, уйдут.

Покричать они не успели – дверь распахнулась, явив в проеме Антона Павловича собственной персоной.

– Сил моих нет вас видеть, – с чувством произнес он.

Двор был золотым от солнца. Солнечные блики млели на листьях сорняков, гладили золотыми ладонями дом, норовили заглянуть в глаза людям. К такому вниманию люди относились по-разному. Одни морщились, другие отворачивались, третьи натягивали черные очки. И лишь двое из них – радовались, подставляя лицо любопытным взглядам солнца. Хотя именно им делать этого не стоило, потому что после темноты погреба их глаза были слишком чувствительны к свету.