Это отдельная непростая наука: умение отличать норму от болезни, мириться с чужими недомоганиями и скрывать собственные, не раздражаться на вопросы и тем более шутки про ПМС и смежные явления, не оставляя их без необходимого внимания, и пытаться сделать так, чтобы всем вокруг было хорошо, а центр круга чтобы не ломался и обеспечивал движение, которое и есть жизнь. Особенно семейная, которая сама по себе – искусство выравнивания фаз, сближения крайностей и примирения непримиримого. Если сближения не получается – семьи нет. Но если вместо подстраивания друг под друга и движения в такт происходит сглаживание и размазывание собственных интересов ради иных, линия жизни, размашистая и дерганая кардиограмма, становится ровной и средневзвешенной линией прекратившейся жизни.

Лена быстро научилась обходиться без некоторых привычек, без гостей и походов, постепенно приноровилась к привычкам Митрофанова, которые тоже менялись, и вросла в эту жизнь, как в удобные джинсы, которые иногда, конечно, хочется поменять на вечернее платье или короткие шорты, но климат не тот, да и размер, честно говоря, уже не позволяет.

Не умом даже, а какой-то пристройкой к уму, балкончиком, где зимой хранятся велосипеды, летом – санки, а остальное время – мудрые мысли, Лена, конечно, многое понимала про мужскую и женскую красоту, разницу между ними и взаимное тяготение, обусловленное генетикой, эволюцией и воспитанием, про привлекательность, мужественность и полигамность как поводы для супруги быть бдительнее, или активнее, или нежнее, чтобы свято место не оставалось пустым, а торчащее – накрытым. Про это помнишь всегда, как и про то, что, если человека не кормят дома, он пойдет в столовку, кафе или купит шаурму по дороге – а на дом будет сперва злиться, потом же перестанет рассматривать его как источник кормежки. Лена всю жизнь ненавидела такие сравнения – секса с едой, привычек с одеждой, – поэтому теперь старалась оперировать именно ими, раз уж привычные методы мышления подкачали и оставили ее убитой и бессмысленной на слишком большом для нее одной супружеском ложе.

Так вот, Лена помнила про кафе и шаурмячные на каждом углу, понимала, что такому клиенту, как ее Митрофанов, пара порций обломится в один момент просто потому, что приятно кормить такого красавца – а Митрофанов был красавец. Хорошо, не красавец, просто видный мужик, какие бабам нравятся. Особенно когда заводился. А у Лены не хватало времени, сил и темперамента его заводить.

Любую жену можно назвать фригидной, почти всегда это неправда, но почти всегда для такого оскорбления есть повод – как почти всегда есть повод назвать мужа импотентом, и каждое такое оскорбление превращает ложь, злобу или глупую шутку в очередной кусочек истины, которые в результате складываются в клиническую картину фригидности и импотенции. Лена и Митрофанов ни разу не обозвали друг друга, хотя случалось всякое. Оба старались сделать так, чтобы супругу было хорошо. Оба, куда деваться, иногда находили возможность поотлынивать. Лена, в силу естественных причин, практиковала это чаще – в чем теперь себя и винила. Нормальный мужик хочет бабу всегда, даже когда не может. Нормальная баба хочет мужика гораздо реже, чем может принять, а так, чтобы до томления, слабости, напряжения и истекания где положено – еще реже. Мы ж не суки, слава богу, от течек освобождены – а некоторые самки, говорят, дохнут, если самца не найдут.

У нас подыхание – дело добровольное, спасибо хоть за это.

Мужики всю первую половину жизни пытаются эти напряжения с истеканиями перебороть, а вторую половину жизни – столь же безуспешно их воскресить. Это физиология, никто в этом не виноват, только эволюция и Господь Бог. При этом успех всегда в женских руках и в женских устах, и количество смыслов этой истины, как и отношение к ним, каждая женщина выбирает самостоятельно.

Пошлятина какая, подумала Лена с отвращением, но тут уж тема такая – всегда по́шло и всегда есть в чем себя упрекнуть. Пошла-пошла-пошлятина. Продолжим.

Лена последние лет пятнадцать не слишком заморачивалась половыми страданиями и экзистенциальными смыслами, резонно полагая, что любой человек, особенно мужского пола, должен быть в первую очередь накормлен, одет и обстиран, каждый день и трижды в день, а остальное – постель, массаж ретивого и разговоры про смысл жизни – семейным регламентом относится к снабжению второй очереди, не ежедневному и терпимому к отсрочкам. Сегодня не поинтимничали – завтра успеем, в эти выходные про жизнь не совсем хорошую не потолковали – на следующие потолкуем, в этом месяце на культурное мероприятие не выбрались – так еще куча времени впереди, целый месяц, целый год, целая жизнь. И всё вдвоем.

А теперь эта жизнь, которая вдвоем, вдруг кончилась, протекла мимо пальцев.

Лена знала, что обидки и задавленные хотелки копятся, взаимно возгоняясь, и расхожее выражение про критическую массу тут требует примеров не из ядерной физики, а самых примитивных и банальных. Например, с любовной лодкой, которая, вопреки поэту, не разбивается о быт, а медленно увеличивает осадку из-за ненужного балласта, продолжая плыть, даже когда срез борта подчерпывает воду, – но очередной камушек, самый маленький, топит ее быстро и беспощадно.

Смерть свекрови была не маленьким камушком. Она даже Лене если не сломала хребет, то перебила какую-то важную жилу, без которой трудно ходить как раньше, жить как всегда, а иногда и просто дышать.

Лена слишком поздно сообразила, что муж воспринимает ее травму как неискреннее, если не показательное выступление, потому что так и не понял, кажется, кем стала Лиля Васильевна для Лены – стала прискорбно поздно и ужасно ненадолго, но спасибо и за то, что было, и проклятие тому, что было так недолго.

Уход Лили Васильевны оборвал семейную жизнь Митрофановых. Сперва в узком смысле. Митрофанов лежал трупом, ввалившимися глазами в потолок, и сам, конечно, ничего не предпринимал. Лена однажды не выдержала, проявила инициативу – Митрофанов мягко увернулся и ушел в душ. Лена ждала-ждала и уснула. Когда проснулась, муж уже собирался на работу.

Так и продолжалось – кроме тех случаев, когда Митрофанов засыпал на диване, формально засмотревшись сериалом. Теперь-то Лена подозревала, что сериал он если и смотрел, то не видел – телевизор для Митрофанова стал еще одной заслонкой от Лены. Она терпеть не могла всякие ужасы и фантастику, поэтому, видимо, Митрофанов включал «Ходячих мертвецов» или «Видоизмененный углерод» – и засыпал под них. Или просто лежал с полузакрытыми глазами, когда Лена приходила выключить впустую работающий телевизор. Митрофанов не двигался, так что Лена осторожно укрывала его одеялом и удалялась в спальню.

Не спать – лежать. Спать не получалось. Но это были ее проблемы.

Ее и остались.

– Потому что дура, – объяснила Наташка. – В сорок лет жизнь только начинается.

– Как долго я тебя искала, – рассеянно процитировала Лена в ответ, – помним-помним.

– Чего помним-то? Ты нормальная баба, здоровая, симпампончик и, главное, свободная. Наконец-то. Ни от кого не зависишь, ни над кем не трясешься, готовить никому не надо, даже стирать, елки зеленые, – ну мечта же. Ребенок самостоятельный и не здесь, муж сбег – да и хрен с ним.