снежные шапки, и санный след на укатанной дороге. Но, открыв глаза, Сусанна увидела дымящую мать с всклокоченными волосами после диванных утех.

“Я тебя ненавижу!” – проговорила она тихо и тут же повторила чётко и громко: “Я тебя не-на-ви-жу!”

“Я знаю”, – спокойно ответила Катри, докурила, стряхнула пепел в банку из-под тушёнки и туда же швырнула окурок, – “Но я надеюсь, ты когда-нибудь меня простишь”.

Слово “когда-нибудь” произносили едва ли не в каждой фразе: “когда-нибудь поедим”, “когда-нибудь поживём”, “когда-нибудь заделаем дыру в стене”… Тогда, в свои восемь, Сусанна не знала, есть ли жизнь в том, будущем Ленинграде, который когда-нибудь освободят от блокады. Однажды ей приснился сон: она совершенно одна во всём городе. Это вроде бы Ленинград, а вроде и не Ленинград. Широкий, залитый солнцем, проспект с катящимся трамваем, в салоне которого – никого – и даже вагоновожатого не видно. Длинный дом с эркерами – с крыш свисают сосульки. Сусанна идёт по ровному, свежевыметенному тротуару. Вот они, следы метлы, но кругом ни одного дворника! Все дома целые – ни следа от бомбардировки. Сусанна доходит до угла и видит… вывеску “хлеб”! Она толкает тяжёлую деревянную дверь, и оказывается в булочной. Прилавки ломятся от золотистого пшеничного хлеба, от кренделей, бубликов, обсыпанных маком, круглых булочек, присыпанных пудрой. Сусанна медленно, на цыпочках, подкрадывается к прилавку, собираясь впервые в жизни своровать. Осторожно берёт тёплую мягкую булочку и начинает жадно есть, затем хватает вторую, третью, а когда тянет руку к бублику, её будит сирена воздушной тревоги…

Выныривая в свои восемьдесят шесть, Сусанна прикладывает к замку “таблетку” и входит в парадную. И здесь стенд с объявлениями и телефонами коммунальных служб украшен георгиевскими ленточками. И в лифте на потёртой исцарапанной стенке красуется плакат под заголовком “Великая Победа”. Войдя в квартиру, Сусанна сбрасывает пальто, наскоро разувается и идёт в комнату. Там, в верхнем отделении шкафа, под потолком… Та самая коробка с тетрадями Катри, разобранная месяц назад. Лестница-стремянка, выуженная из-за занавески. Сусанна лезет наверх, достаёт коробку и ищет нужную тетрадь. Вернее, не тетрадь даже, а совсем небольшой блокнотик с надписью “Ленинград”. Страницы то исписаны, то пусты, будто Катри баловалась, как маленькая девочка: где хочу, там и пишу.

“14 декабря 1942 г. 

Снова подрались с Валерой. Он назвал меня зажравшейся нахлебницей. Я влепила ему пощёчину, а он мне снова поставил фингал. Уже под другим глазом (…) Назвать меня нахлебницей в моём положении! Чёртов шпионишка!..”

Сусанна когда-то всё это уже читала, много лет назад, и от каждой строчки её тошнило, как от нашатыря. Пузырёк она донесла почти до самого дома, найдя, наконец, урну. Связавшись со шпионом, её бравая мать наладила связь с родственниками в Ино и, таким образом, сама стала шпионкой. Но скоротечный блокадный роман уже спустя год трещал по швам.

“…он, хоть и майор, но ведёт себя, как типичный русский мужик, какой-нибудь kuski 24 , именно русский, не петербургский: чуть выпьет – начинает хватать за грудь, в шею целовать, колоть усами. Терпеть этого не могу!”

Под Новый год Катри явилась пьяной. Сусанна стояла в коридоре и смотрела, как мать, опираясь о стену, крадётся по гулкому коридору и, словно не замечая дочь, вваливается в комнату. До этого она ни разу не видела мать такой, но сразу сопоставила знакомое откуда-то слово “пьяный” и то, что происходило перед глазами. Катри опустилась на диван, поправила сбившиеся сальные волосы и всхлипнула.

“Я тебя не-на-ви-жу!” – беззвучно повторяла Сусанна.

Катри всхлипнула ещё раз и схватилась за плечо.

“Не-на-ви-жу!” – крутилось у Сусанны в голове.

Было так тихо, будто кругом и не город вовсе. Никто не шаркал в коридоре, давно не журчала вода в трубах, не было слышно машин за окном. Приближалась новогодняя ночь, и Катри, судя по всему, уже отметила праздник. Сбросив пальто, она выудила из кармана папиросы и полезла за спичками.

“Не кури в комнате!” – произнесла Сусанна таким низким голосом, что и сама себя не узнала.

“Я смотрю, ты совсем от рук отбилась…” – Катри продолжила искать спички.

“Не кури в комнате!” – повторила Сусанна, – “Спичек здесь нет, я отнесла их на кухню!”

“Отнесла – так принеси обратно!”

“Если хочешь курить, встать и иди на кухню. Мне надоело спать в прокуренной комнате!”

Катри начала было вставать, подаваясь вперёд к дочери, но потеряла равновесие и с грохотом рухнула на пол.

“Vittu!25” – выругалась она и заревела.

Всхлипывая, что-то бормотала по-фински. Этот язык был заперт в ней где-то очень глубоко и вырывался наружу только тогда, когда она окончательно теряла над собой контроль.

“И так плечо болит, так теперь вообще инвалидом станешь!” – Катри плакала так же хрипло, как и смеялась.

“Ты зачем напилась?” – всё тем же низким голосом спросила Сусанна.

“Они… не дают прорвать блокаду!”

“Кто – они?”

“Финны”.

Сусанна выныривает в восемьдесят шесть и, стоя посреди комнаты, перелистывает материнский блокнотик.

“2 января 1943 г.

Новый год. Uusivuosi 26 … Позавчера во время очередной ссоры Валера толкнул меня, и я ударилась плечом об стену. Но хоть без перелома – и на том спасибо… Приехала домой навеселе и рухнула спать. Проснулась посреди ночи и смотрю в потолок. И в голове всё вертится и вертится: Нуйяла. Небольшой приграничный хутор, где я была только однажды, в далёком детстве, ещё, кажется, перед революцией или сразу после неё. Крохотный полустанок – железную дорогу туда только-только провели, и в такой глуши останавливались не все поезда. Хутор в окружении таких же, и сосны, сосны, сосны. Родные края дяди Мики. Когда они поженились с тётей Пихлой, он даже хотел увезти её в Нуйялу, но она ни в какую. Так и остались в Ино. Дядя Мика теперь – большой человек, Prikaatikenraali 27 . Он по ту сторону фронта, а я – по эту. Это он вместе с немцами удерживает город в кольце. А я всё равно называю его дядей – куда мне деваться?

Наши, конечно, знали, что он готовит наступление где-то на востоке Карельского перешейка, чтобы помешать прорыву Блокады. Спасибо мне и Валере. Вот только никак не могли выяснить, где именно, на каком участке фронта, у какой деревни или хутора…”

Плотные, гладкие листы, ни одного вырванного. Идеально сохранившиеся тёмно-фиолетовые чернила, крупный и округлый материнский почерк. Повернёшься – и вот