У Ифы сердце разрывается при виде этого: мать сидит за кухонным столом, такая вдруг маленькая и съежившаяся, такая униженная. Все это так странно, она же вечно суетилась и скандалила из-за всякой ерунды. Мелодрама – ее конек, вспомнить только, как Ифа однажды пришла из школы и обнаружила, что мать ходила в похоронное бюро, потому что нашла на горле узелок. Она знала, что умирает, знала, что вот оно, чувствовала нутром, и ей хотелось, чтобы ее «проводили как положено», в «правильном» похоронном бюро, где найдется время в середине дня, чтобы успели отслужить мессу до и помянуть после, дома. Это было меньшее, что она могла для них сделать. Ифа попросила показать узелок, изучила место возле материнской ключицы и сказала, что это укус насекомого. И только. Странно, думает Ифа, что в первый раз, как Гретте пришлось столкнуться с настоящей бедой, она словно сжалась перед ней, забыла все свои обычные фокусы.

Майкл Фрэнсис думает о том, что Гретта сказала ему то же самое вчера, такими же словами: «совсем неслыханно», «от жены летним утром», «всю голову изломала». Каждый раз, как она произносит этот текст, складывается ощущение, что она раньше этого не говорила, что слова приходят к ней сами собой, будто она только что их придумала.

– В жизни ничего такого от него не ждала, – говорит она.

Вот, пожалуйста, опять. Она то ли хорошая актриса, то ли все забывает. Но какая причудливая избирательная память – помнить все слово в слово, но забыть, что ты их уже произносил. Если она скажет, что он стал куда счастливее с тех пор, как вышел на пенсию, Майклу Фрэнсису придется чем-то швырнуть в стену.

– Дело в том, – произносит Гретта, ставя чашку и устремляя взгляд на Ифу, – что он стал куда счастливее с тех пор, как вышел на пенсию.

Ифа не знает, что сказать, потому что ее здесь не было, она пропустила всю эту историю с пенсией, но она открывает рот, надеясь, что выйдет что-нибудь подходящее. Майкл Фрэнсис, сидевший рядом, отодвигает стул и выходит из комнаты.

– Ты куда? – вслед ему интересуется Гретта.

– Поссать.

– Вот зачем он такое говорит, – жалуется Гретта. – Всем вокруг не обязательно знать.

– Так ты спросила.

Гретта издает выражающий омерзение звучок и машет рукой, точно отгоняя дурной запах.

– Ох уж вы двое.

– Что мы двое?

– Все как всегда, да?

– Что как всегда?

– Вечно вы друг за друга. Даже когда другой не прав.

– Да в чем он не прав? Пошел поссать. Это ведь не запрещено, нет?

Гретта качает головой, точно вдруг решила, что она выше этой ссоры.

– Вечно они друг за друга, – бормочет она, ни к кому не обращаясь.

– Ну, кто-то же должен, – парирует Ифа.

– Это еще к чему?

Майкл Фрэнсис смотрит на трещину у себя на лице в крошечном зеркале в пластиковой раме, висящем над унитазом. Его отец каждый день стоит здесь, именно на этом месте, бреется. Наполняет миску в кухне, потом несет сюда, в туалет под лестницей. «Подальше от суматохи», – объяснил он, когда Майкл Фрэнсис как-то спросил, почему бы не использовать ванну наверху. Бритвенные принадлежности все здесь: бритва, барсучий помазок, банка бритвенного мыла с ямкой посередине, буроватое пятно на бачке, появившееся от эмалированной миски.

Майкл смотрит на пятно. Странно, что оно здесь. Он видит, как точно совпадает с ним ободок отсутствующей миски, словно призрак вещи. Отец брился в то утро, когда ушел, или нет? Он трогает пальцем ворс помазка. Его использовали или отец ушел с однодневной щетиной на лице?

Голоса матери и сестры перепираются туда-сюда за стеной.

Ему приходит в голову, что отец, наверное, учил его бриться, руководил ритуалом, который совершается каждое утро, но Майкл Фрэнсис не помнит. Наверное, это было наверху: здесь им обоим не поместиться. Отец встал у него за спиной, когда он взял бритву? Велел обмокнуть ее в воду, туго натянуть кожу? Их лица отразились вместе в зеркале, когда он первый раз провел бритвой по щеке? Он вырос высоким, был выше отца уже лет в четырнадцать, Роберт однажды сказал, забывшись, что Майкл Фрэнсис пошел ростом в дядю, в того, который погиб во время Волнений. Об этом больше не упоминали, но Майклу Фрэнсису всегда казалось, что отцу не по себе из-за его роста, хотя он никогда не понимал, почему именно. Но они, наверное, стояли наверху в тот день, когда он был подростком, стояли рядом у раковины. Он силится вспомнить, увидеть что-то, что угодно, но ничего не появляется. Однажды, думает он, ему придется учить Хьюи. Подумать только.

«Куда счастливее с тех пор, как вышел на пенсию». Майкл Фрэнсис издает лающий смешок, но не принимает во внимание того, насколько мало помещение, потому что звук ударяется о стену перед ним и, отражаясь, бьет его в лицо.

– Все, что я хочу сказать! – кричит мать в кухне.

Роберт не стал счастливее с тех пор, как вышел на пенсию; Майкл Фрэнсис сказал бы, что его затопила бесцельность. Майкл Фрэнсис сказал бы, что пенсия стала для Роберта худшим событием, что с ним когда-либо случалось. Благодаря работе его жизнь не отклонялась от повседневного курса, у него была причина вставать по утрам с постели, место, где провести день, задания, чтобы заполнить его, а потом, вечером, место, куда можно вернуться. Без этого он был словно лодка, отвязанная в доке: бессмысленно дрейфовал и качался на волнах.

Майкл Фрэнсис на самом деле не представлял, как отец проводил дни с тех пор, как ушел из банка. Типичный разговор между ними в последнее время проходил примерно так:

– Пап, привет, ты как?

– Ничего. Ты как?

– Чем занимаешься?

– Да особо ничем. А сам?

Майкл Фрэнсис подозревает, что Роберт ограничился теперь тем, что ходит в кильватере Гретты, что, если подумать, не должно было вызывать у отца особых возражений. Роберт всегда обожал Гретту, всегда считался с ее мнением, с ее капризами (которых было немало), с ее желаниями куда больше, чем отцы друзей Майкла Фрэнсиса, придерживавшиеся более патриархальной линии. Он помнит, когда они были маленькими, отец целиком был сосредоточен на матери. Если она уходила из дома, что она делала часто, поскольку нрав у нее был беспокойный и общительный, навестить соседей, или к мессе, или поговорить со священником, или просто выскакивала в магазин за пинтой молока, отец принимался ходить по комнатам, повторяя: «Где ваша мама, куда она ушла, она сказала, когда вернется?» Его волнение передалось, словно вирус, Монике, и та пристрастилась стоять у окна, сжав руки, высматривая Гретту, которая всегда возвращалась, часто не сняв фартука, пробегала по улице, заходила в дом, напевая себе под нос, и говорила: «А чего это вы все тут встали, вы что, автобуса ждете?»

Ребенком он часто гадал, как отец справляется на работе, когда Гретта с ним не говорит, не принимает за него решения, не гонит вперед. Невозможно было представить, как отец проводит все эти часы без живительной материнской силы. Майклу было лет девять, когда он как-то в обед выскользнул из школы и, вообще-то не думая туда пойти, отправился в банк, где работал отец. Он знал, где банк, потому что Гретта водила его туда на летних каникулах посмотреть. Им с Моникой разрешили заглянуть в хранилище, где держали деньги вкладчиков, покрутиться на стуле, посмотреть на кнопку под стойкой, которую могли нажать служащие, если придет грабитель. Отец работал в банке. Был помощником управляющего. Майкл Фрэнсис это знал. Но его все равно удивила очередь желающих поговорить с людьми за стойкой, удивили секретари, стучавшие по клавишам пишущих машинок, удивил стол, на котором стояла табличка с именем отца.