— А если я тут с женщиной? — перекатывая слова, как валуны, спросил Гена.

— Пусть даст тебе на ночь аспирин, а утром крепкий чай. Адрес венерического диспансера возьми у Касимова.

Утром бедолага едва дополз до редакции и обрел исцеление, припав к спасительной канистре Шаронова. Когда беседа подернулась поэтической невнятностью, а Веня пустился в философские спекуляции о пользе семейного рукоприкладства, в кабинет влетела Генриетта:

— Спятил? Тебя с утра главный ищет!

— Яволь! — вскочил Скорятин.

— Сдурел! — ругалась она, ведя нетвердого спецкора на ковер. — В стране антиалкогольная кампания. Уволят, если будешь с утра хлебать. С Веньки пример не бери, он друг Бродского, ему все по барабану. На Исидора только не дыши!

Однако шеф и не заметил несвежести сотрудника. Благодушно млея от причастности к гостайнам, он рассказывал, как весь вечер совещались на Старой площади, обсуждали «Авансы и долги» Шмелева в «Новом мире», прикидывали, что делать с агрессивно-послушным большинством. А тут еще генеральный с Патриархом в Кремле встречался.

— Если церковь поддержит перестройку, мы непобедимы! Говорю тебе как специалист по атеизму. Плохо, что Ельцин второй центр силы пытается сколотить. Горбачев психует. Как некстати Раиса их рассорила! Зачем, зачем в политику вмешивается?

— А что, лезет? — вяло поинтересовался Скорятин.

— Еще как! Во все встревает. Генерального накручивает. Тяжелая женщина. Ремонт в Форосе делала — прораба до самоубийства довела. Дотошная…

— Как вошь портошная.

— Что?

— Бабушка Марфуша так говорила.

— А-а-а… Не хватает нам только раскола. Разругаемся — погубим перестройку. А ты-то что сегодня такой мрачный, Геннадио?

— А чего радоваться-то? — ответил он, стараясь дышать в сторону.

— Это верно! Того и гляди, Лигачев дожмет. Не зря они пробный шар запустили…

— Какой?

— «Не могу поступаться принципами!» Знаем мы эти принципы — всех к стенке поставить. Ты понимаешь, что начнется и что будет с нами?

— Расстреляют?

— Не исключаю. Хотя, скорее, просто загонят назад, в тоталитарное стойло. Представь! Сами на себя тогда руки наложим.

— Как тот прораб?

— Ну да… Никому про это не говори! Секрет.

— Ни-ни.

— Ты хочешь назад, в застой?

— Не хочу.

— Вот! А кто-то спит и видит! Многое сегодня зависит от нас. Иного не дано!

Гена слушал и думал о том, что в прежние-то времена главный редактор вряд ли решился бы откровенно путаться с женой подчиненного. За аморалку могли бы и с должности попереть. А теперь… Он кивал Исидору, а сам ловил в себе странную новизну, поначалу приписывая ее похмельной чудноватости бытия, но потом понял, в чем дело. Теперь, когда вышла наружу вся правда, его перестали терзать ревнивые фантазии. Обманутый муж больше не воображал, мучаясь, постельное сообщничество Ласской и шефа. Наоборот, он словно накрыл дорогие останки любви гробовой крышкой, оставив дотлевать в безвестной темноте.

— …Вот почему ты и едешь в Тихославль. Мне нужен скандал!

— Постараюсь.

— Постарайся! Найди! Накопай! Нарой! Очень нужно.

— А что так?

— Талантливый ты, Гена, журналист, но политического чутья у тебя нет. Так всю жизнь в спецкорах и проходишь. Кто там первый секретарь обкома?

— Не помню.

— Врагов перестройки надо помнить! Суровцев — правая рука Лигачева. Умный. Волевой. Хитрый. Ты вспомни, что он городил на пленуме? Нес какой-то красно-коричневый бред! Ну кто хочет реставрировать капитализм? Паранойя. Генеральный его с трибуны гнал, а он не уходил. Но главное: зал не отпускал. Хлопал! Теперь они готовят переворот на партконференции. Понял?

— Понял.

— Нет, у тебя все-таки что-то случилось. Дома?

— Ничего у меня не случилось.

— Тогда выезжай сегодня ночным поездом и без бомбы не возвращайся. Билет тебе забронировали. Возьмешь в депутатской кассе.

Складывая в дорогу вещи, Гена брал с запасом, чтобы хватило на первое время: возвращаться из командировки домой он не собирался, предполагая пожить сначала у Рената, потом найти недорогую съемную квартиру, а там видно будет. Вроде бы Союз журналистов кооперативный дом достраивает. Марина, чувствуя неладное, ходила вокруг и слегка поругивала за вчерашний загул.

— Ну нельзя же так!

— Больше не буду. В последний раз. Обещаю!

— Надолго уезжаешь?

— С чего ты взяла?

— Вещей много берешь.

— Там грязное стирать негде. Может, и надолго. Как получится. Я должен привезти скандал.

— Привезешь?

— Постараюсь.

— Хочешь, поговорю с Шабельским? — Фамилию любовника она произнесла с намеренным небрежением. — Он тебя совсем загонял.

— Не стоит. Если не гонять — никто напрягаться не будет.

— Приляжем на дорожку? — заманчиво улыбнулась Ласская, совсем как прежде.

Так у них повелось с самого начала, с медовых месяцев: если он или она отправлялись в командировку, то любили друг друга впрок, жадно, не в силах оторваться, рискуя не поспеть к рейсу. Однажды Гена опоздал-таки на поезд и догнал состав только в Туле, наняв «неотложку», возвращавшуюся с дежурства. Мчались, оглашая окрестности сиреной и греясь медицинским спиртом. Предприимчивая проводница кого-то уже пристроила на его полку, пришлось размахивать редакционным удостоверением, вызывать начальника поезда…

— Не успеем, — он снял просящие Маринины руки со своих плеч. — И я сегодня не в форме…

— Ты что, мне вчера изменил? — улыбнулась жена.

— Не сложилось, — ответил он. — Все водка проклятая!

— Геночка, прошу тебя, не пей в Тихославле!

— Попробую.

— Ну что с тобой происходит?

«Моя жена налево ходит!» — мысленно срифмовал Скорятин, а вслух вяло ответил: — Ничего особенного…

— Я буду скучать!

— Я тоже, — с наслаждением соврал командированный.

Утром он был в Тихославле.

Проходящий поезд прибыл рано, и на перрон областного города вышли всего несколько человек, в основном «мешочницы», ехавшие в плацкарте. Одна интеллигентная дама была обвешена связками туалетной бумаги, как революционный матрос пулеметными лентами. У второй из тугого рюкзака высовывались, точно боеголовки, батоны колбасы. У третьей из кошелки, покрытой платком, бежала струйка гречневой крупы: видно, порвался пакет. Столица питала страну не только идеями гласности, перестройки, ускорения, но и дефицитными продуктами.