Ее увезли, а вопросы остались.

Потом уже мы встретились после родов. Болтали о том, кто как рожал.

Я возьми и расскажи, как одна будущая мамочка кричала, что ничего не выдаст. И тут светленькая тоненькая соседка по палате говорит:

– А это я была.

И улыбается смущенно.

– А что это было вообще-то? – спрашиваю. – Зачем ты про пытки кричала? И что не скажешь никому ничего?

Оказалось вот что.

Она, как и все мы тогда, очень много книжек про войну читала и фильмов смотрела. Ну и все время думала, а как бы она повела себя на месте героев и героинь войны? Вот стали бы ее пытать – выдала бы своих или сдержалась, несмотря на нечеловеческие мучения? (Надо сказать, что я тоже все себя спрашивала, способна ли на героизм и можно ли мне доверить государственную тайну. Честно скажу: я не была уверена в своих силах, уж очень боялась боли.) Так и моя соседка по палате – в себе уверена не была.

К счастью, войны на нашу долю не выпало.

Но видимо, вопросы к самой себе у девушки все-таки остались где-то на глубине подсознания.

И вот когда начались схватки, тут-то она и вспомнила про пытки. И совершенно непроизвольно в моменты особенной боли переключалась на тему допросов в гестаповских застенках.

Схватка заканчивалась – и она снова приходила в себя, понимала, где она, что с ней происходит. А начиналась новая схватка – и включалась тема гестапо. И ничего с собой поделать она не могла. Слова протеста и ненависти к оккупантам сами выскакивали.

Палата наша грохотала, когда мы в лицах изобразили «сцену пыток».

– Ну и что, как думаешь, выдержала бы, если что? – спросили у нашей ясно-лазой героини.

– Наверное, да, – скромно потупилась она. – Но лучше не надо. Я лучше еще ребеночка рожу.

* * *

Моя школьная подружка очень любила петь. Она – настоящая певунья. Мы вместе ходили в школьный хор. Да и дома, собираясь, любили попеть, подыгрывая себе на пианино. Мы знали огромное количество песен. Самых разных.

И военно-патриотических, и русских народных, и городских романсов, и лирических…

… Роды у нее проходили тяжело. Последние пару часов она смутно помнила: все как в тумане. Но в итоге все получилось просто замечательно: родился прекрасный сынок.

На следующий день после родов к ней в палату зашла врач и спросила, помнит ли она, что происходило с ней во время схваток.

– Старалась не кричать, – скромно ответила подруга.

– Ты не кричала. Ты пела, – уточнила врач.

– Да? – удивилась подруга. – А напомните, пожалуйста, репертуар.

– «На тот большак, на перекресток уже не надо больше мне спешить…»

Мы потом долго восхищались: надо же! Почти без сознания, а репертуар подобран так тематически верно, что ни отнять, ни прибавить.

* * *

А вот еще один эпизод, свидетелем которого стала я.

В предродовую вошла вполне, как мне тогда представлялось, взрослая женщина. Ну если тебе двадцать с небольшим, то взрослая – это наверное лет тридцати двух-тридцати трех.

Она, похоже, совсем не волновалась. Вошла, улеглась на кровать, огляделась:

– Хорошо, немного нас тут, отдохнуть можно.

Я подумала: «Ничего себе отдых». Но конечно, промолчала.

А через некоторое время началось:

– Мучитель! Ну, еще раз подойдешь – убью!

Понятно было, что женщина смертельно обижена на отца своего ребенка.

Она то затихала (и в минуты затишья даже вроде бы спала-отдыхала, как и собиралась), а потом снова сыпались проклятия в адрес мучителя.

Ощущения от ее ругательств были, что «без меня меня женили». Ну будто «мучитель» сотворил ей ребенка без какого-либо ее личного участия. То ли она находилась в полном неведении в самый ответственный момент, то ли запугал, заставил ее забеременеть неведомый нам враг.

Хотелось просто позвать милицию и попросить разобраться, чтобы несчастная, выйдя из стен родовспомогательного заведения, не совершила чего-то непоправимого по отношению к негодяю.

Когда ко мне в очередной раз подошла акушерка, я выразила свое сожаление по поводу тяжкого жребия, выпавшего на долю моей соседки по палате.

Акушерка рассмеялась:

– Ты вообще в слова не вслушивайся. Вы ж каждая кричите что на ум взбредет. Слов и сами не разбираете. А она – она так каждый раз орет, когда рожать приходит.

– Как – каждый раз? – не поняла я.

– Да очень просто. Это у нее шестой ребенок по счету. И она каждый раз так ругается.

– А на кого это она?

– Как на кого? На мужа своего.

– За что же? Чем он виноват?

– Да ничем. Это у нее припев к женской ее песне такой.

Да – сколько женщин, столько припевов. У каждой – свой.

* * *

И еще помню, что в жаркий апрельский день, в который проходили мои первые роды, были открыты фрамуги огромных высоких окон палаты. Поэтому крики наши, естественно, долетали до сочувствующих нам изо всех сил мужей.

Один из мужей, самый, очевидно, напуганный происходящим, на каждый крик, доносящийся из предродовой палаты, реагировал ответным душераздирающим криком:

– Лялечка! Лялечка! Отзовись! Это ты сейчас кричала? Тебе плохо?

Лялечке, понятное дело, было не до ответов.

И кричала, конечно, не она одна.

Но муж не разбирал оттенки голосов. Он сочувствовал, кидаясь на крик, как на амбразуру:

– Лялечка! Прости! Прости! Ну хочешь выйдешь отсюда – убей меня! Пусть мне будет плохо! Я готов страдать!!!

Лялечка в промежутке между схватками подошла к окну и крикнула:

– Леша! Прекрати! Я тут не одна! Ты нам мешаешь!

– Спасибо, Лялечка! – донесся благодарный голос. – Тебе очень плохо?

– Леша! Мне – нормально!

– А мне плохо, Лялечка! Мне очень плохо! – пожаловался муж.

– Плохо? – присоединилась к Лялечке акушерка. – Так иди вместо нее рожай! И станет хорошо.

Дальше Леша страдал молча.

* * *

– Мамочка, прости меня! Прости, что я тебя не слушалась. Прости, что грубила. Как я тебя люблю, дорогая мамочка! Сколько же ты от меня перенесла!

Такая красивая, высокая, длинноволосая, породистая… Лежит и шепчет, шепчет слова, обращенные к маме. Очень трогательные слова, близкие каждой из нас.

Чем же она так провинилась перед своей мамой, что в такой важный момент своей жизни просит у нее прощения?

Ничем не провинилась. Во всяком случае – никаких особенных проступков не совершила, ничем серьезным маму не обидела. Но только рожая (что вполне естественно), поняла, каково мамочке пришлось, когда та давала ей жизнь. Только через собственный опыт.