Серая тушка мелькнула между деревьями — Джек сумел отогнать пса от людей и сейчас напуганная псина искала путь, чтобы ретироваться под защиту хозяйки. Я сначала поспешила вниз, а потом замерла, услышав знакомые голоса. Нет, они не были знакомыми — я их не узнала, но расслышала имя Сомова.

— Мама, ты почему остановилась? — спросила Женечка.

Потому что дальше идти нельзя, но ведь ребенку не объяснишь неочевидное.

— Смотри! Земляника!

Я действительно увидела среди травы красный глазок ягодки. Теперь дочка вприсядку искала ее вкусных сестричек. Берька чуть не сбил ее носом, а потом появился и Сомов.

— Что не пошла вниз? Голубевых испугалась?

— Землянику нашла, — заявила я гордо.

— А я уж решил, что мы снова шифруемся.

На губах усмешка, в глазах — злость… В моих, наверное, тоже.

— Мне нечего скрывать… И не от кого!

Ну, что ты мне на это скажешь? У меня очень гордое лицо теперь! Не то, которое ты запомнил на присяге, когда я не в силах была остановить слёзы и оторвать руки от твоей шеи… Если бы я не была в конце апреля с непокрытой головой, то получила бы по шапке от твоих родителей. Но тетя Таня и дядя Володя, наверное, заметили мой длинный маникюр и испугались за свои злые рожи…

Когда Шланг дозвонился до квартиры Сомовых, мать не вышла из комнаты сына, и Джек не смог мне толком объяснить происходящее: пришлось делать вид, что разговаривает с приятелем. Единственное, что удалось выяснить нам со Шлангом, что армия единственный вариант избежать суда, за исход которого никто не мог ручаться. Да и суд почти что автоматом ставил крест на его будущей карьере в органах.

— Вот только реветь не надо! — напустился на меня Шланг.

А тетя Света бросилась заваривать мятный чай и искать по дому валерьянку.

— Пушечным мясом его точно никуда не отправят! Отец договорится.

Я была уверена, что дядя Володя договорится как-то иначе, а меня даже свидетелем не вызвали… Только зря, получалось, с родителями переругалась. Лучше бы и дальше шифровались! Хотя тогда я бы не смогла его даже обнять на прощание. Знала бы, что это прощание навсегда, не заливала б его новую форму слезами, а так меня всю жизнь преследовал горький привкус первой любви…

— Мама, а что такое шифруешься? — прервала соленые воспоминания Женечка, перевирая новое для себя слово.

Я не успела ответить — Сомов первым открыл рот, который лучше бы держал на замке:

— Это когда ты делаешь что-то, что мама запретила тебе делать, так, чтобы она об этом никогда не узнала. Плохое такое слово… Ты не должна его употреблять.

Боже — она ведь повторит сейчас окончание твоего поучения, Идиот с большой буквы и с пустой башкой!

— Ты хотел с собакой погулять?

Я встряхнула поводок, на конце которого уже болталась собака, перед наглой рожей Сомова, и он принял и поводок, и мои пальцы, но я вырвала руку.

— Иди с ним! — бросила я обоим кобелям, от которых избавилась бы навсегда с превеликим удовольствием: оба друг друга стоили и вместе бы не пропали!

Но сгиньте уже хотя бы минут на десять… Дайте выдохнуть, пока полностью не задохнулась от непрошенных воспоминаний и неприглядной действительности.

— А ты? А вы? — опешил Джек и взглянул на Женечку, явно ища поддержку.

— А мы пойдем кормить Ярослава, — на сей раз опередила я дочь с ответом и вопросом, который читался в ее глазах: надеюсь, она все же переживала за нашу собаку, а не за чужого дядю.

— Мы быстро!

— Можете не спешить…

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Не знаю, что прочел в моем взгляде Джек, но быстро отвернулся и чуть не свернул Берьке шею, который был недоволен в квадрате: снова спускаться по жуткой лестнице, да еще с незнакомым дядькой.

— Он со мной не идет!

А Берьку действительно не сдвинешь с места — наверное, как любого мужика, который решил настоять на своем…

— Мама, я пойду с ним. Со мной Берька не будет бояться.

Боже, она же так и букву «р» научится выговаривать — только бы пойти с дядей Женей! Да что же в нем такого? И почему я вышла тогда к нему ночью? Ведь прекрасно ж понимала, чем это для меня закончится и что после этого начнется. Потому что хотела? А просила его остановиться, потому что боялась родителей? Или внутренний голос подсказывал мне, что это не мой человек, но я его не слушала… Не слышала, потому что Джек нагло заткнул его поцелуем.

А зачем сейчас потащил меня огородами? Чтобы напомнить, что был у меня первым? Будто такое забывается…

— Мы быстро…

Да, быстро… Он быстро стал мужчиной, а я вот женщиной не стала до сих пор. Все произошло слишком быстро и слишком рано, когда я еще не разобралась, дружу с соседским мальчиком или все же люблю его. Но ведь спор нужно было выиграть… Да и вообще мальчикам это интересней, чем девочкам… Девочки понимают, чем им это грозит, а мальчикам — плевать. Ну узнают родители, и что такого? Мы уже, типа, взрослые…

Я тогда не сомневалась, что утром по моему убитому виду мама обо всем догадается. Катька вот не спала — на мое счастье туалеты тогда были на улице — соврала, что мне плохо, зеленых яблок наелась… А ведь лето было уже на исходе, и уедь мы с дачи пораньше, ничего бы у меня с Сомовым и не было…

Усыпленная таблетками головная боль вернулась, как только мое бренное тело вернулось в дом и глаза узрели сына с куском хлеба в зубах. Боже, как я орала! Маленького ребенка в доме нет, так что большой ребенок может получить по самое не балуй! И еще авансом, потому что прекрасно понимала, что толку от моего крика ноль: сейчас отберу бутерброд, завтра он стащит два!

— Какая тебе разница, что я жру! — ответил Ярослав с такой же яростью, с какой накинулась на него я. — Тебе масла жалко? Я бы и в кашу его положил!

Лекцию о том, что щи и каша — пища наша, он слушать не будет, да и у меня нет сил ее повторять по сотому разу. Проще швырнуть на стол полную тарелку и закатать в лоб ложкой… Или хотя бы стукнуть ею по столу.

— Чтоб все съел!

— А то что?!