В этом, кстати, была проблема. Ника чувствовала, что все в ее жизни достаточно лучезарно и прекрасно, включая квартиру и две машины, но чего-то весьма существенного все-таки не хватало. Конечно, Ника была девушкой опытной, видавшей виды и много на своем веку уже испытавшей, окромя только той самой пресловутой Большой Любви, о которой она достаточно много читала в книгах, а еще больше смотрела по ящику. Степанов все-таки был скорее бизнес-проектом, вложением тела в дело для получения весьма убедительных дивидендов. Это было необходимо, это было неизбежно, и она это прекрасно понимала, еще сидя в Рогожкине и лицезрея опухшие лица и рано оплывшие торсы деревенских мужиков. Ориентируясь в бесконечном мире по глянцевым журналам, Ника училась с усердием отличницы тому, как носить платья, как делать макияж «смоки-айс», как вытягивать волосы щипцами и как добиваться их блеска с помощью пива и черного хлеба. Это была работа.

– В бляди готовишься? – интересовался двоюродный братец, наблюдая за ее страданиями над маникюром. – Смотри, там высокий конкурс. Иди лучше в шалавы.

– Сам иди, – огрызалась она. И посылала его туда, где он, собственно, и так находился по праву рождения. Но почему-то обижался, дурачок.

– Смотри, надо быть мягче. Мужики любят плюшевых баб.

– Где ты тут мужиков нашел? – язвительно добавляла она, радуясь в который раз, что она у мамы с папой одна. И что ей не приходится делить место под тамбовским солнцем, в квартире городского типа, окнами на коровник с какой-нибудь унылой сестрой. Потом, позже, когда в ее жизни уже мелькнет прекрасный принц Степанов (пусть и пьяный, пусть и совсем непохожий на молодого виконта), она попытается сделать все, чтобы никогда больше не вернуться в Рогожкино. И не видеть никаких братцев, и вообще сделать вид, что и не было их никогда.

При всей этой суровости внешнего мира, учитывая обстоятельства, можно смело говорить о смягчении вины пред самой собой. О любви Ника не думала никогда. Ее бизнес нуждался в постоянном внимании, Степанов так и норовил соскочить с крючка, не питал каких-то нежных чувств к Нике, а относился исключительно потребительски и чуть что – обещал выгнать в чем мать родила на историческую родину. Попытки осчастливить Степанова потомством не увенчались успехом. Видимо, многая лета в суровых условиях алкоголя, наркоты и риска для жизни (а также места не столь отдаленные, в которые «уж лучше вы к нам») сказались каким-то отрицательным образом на подвижности степановских сперматозоидов – потому что иного объяснения не было. Ника, одержимая сделать для себя оружие, не регламентируемое брачным контрактом и прочими обстоятельствами семейного кодекса – иными словами, ребенка, – обследовала у себя во внутренностях все, что только можно было просветить, ощупать и сдать на посев. Ничего! В смысле – абсолютно здоровая баба, сразу видно, выросшая на чистом сливочном масле, на деревенских просторах, где, чтобы пойти в школу, надо было сначала два километра пропилить пешком в любую жару или в стужу. Требовалось обследование Степанова, но это представлялось невозможным. А потом он вообще умер, и так удачно, что брачные контракты перестали создавать Нике проблемы.

И вот тут-то она и перешла к мысли о любви. Перешла одновременно с приземлением самолета на светлых цивилизованных землях Франции, в городе любви Париже, куда Ника летела, полная размышлений о гендерных вопросах. Французы, по ее представлениям, были идеальными кандидатами на роль молодого виконта. Тем более что здесь можно было найти (если хорошо поискать) и настоящего виконта. Это было и вовсе романтично – влюбиться в аристократа. И отписать маменьке на родину, в Рогожкино, что, мол, дорогая маменька, уезжаю я. Прощай, немытая Россия, здравствуй, Лазурный Берег моих грез.

Однако Париж не слишком-то заинтересовался молодой красоткой, говорящей на ломаном английском. Нет, приставали, конечно. Не без этого. К таким, как Ника, пристают всегда и везде. Иногда грубо, в стиле «вот это задница!», что тоже, согласитесь, крик восхищения. Иногда более тонко предлагают большой, но чистой любви. Однако все это Нику не интересовало, она хотела виконта. Она хотела романной любви. Ей не был интересен Лувр, но она ходила по нему, пыжилась, пытаясь испытать восторг перед «нетленкой» Леонардо да Винчи. Она с недоумением хмурилась перед сомнительным Пикассо, больше похожим на мазню. Она улыбалась мужчинам, а под конец даже женщинам, но ни одного толкового знакомства за неделю с ней так и не случилось. Впрочем, нет. Одно случилось – в отеле портье так восхищался красотой «мадам», что она уже почти сломалась (на французском безрыбье), но потом выяснилось случайно – портье предполагает, что прекрасная мадам сможет развеять финансовые тучи, сгустившиеся над его головой. Когда Ника осознала, что за Большую Любовь придется платить деньгами (на самом деле не слишком большими и уж точно не для того предназначенными) русской мафии, ей стало и стыдно, и смешно одновременно. Она уехала из Франции с легким сердцем, понимая, что заграница нам в этом отношении никак не поможет. Придется искать большого женского счастья в родных пенатах.

А потом жизнь снова вошла в свою колею. В «озера», пока Ника таскалась по Монмартрам всяким, пришла зима, выпал снег. Хоть и первый, он был удивительно обилен и всем своим видом давал понять, что выпал он надолго и всерьез – не какой-нибудь вам мелкий иней, что стает под дневным солнцем без следа. Сразу сантиметров десять, не меньше, а Ника – с самолета, в накидке и без головы, как в детстве говорила ее мама, когда девочка выбегала во двор гулять без шапки.

– Как же тут у вас тоскливо, – поделилась Ника с подружками. Первой ее приятельницей теперь значилась Марина, хоть дружить с ней приходилось все больше по телефону. Но зато это можно было делать хоть целый день. У них было много общего – они обе не любили Лиду Светлову, правда, Нике не приходило в голову, что Мариша точно так же не любит и саму Нику. Не приходило, потому что, во-первых, она не задумывалась, а во-вторых, не считала нужным даже предполагать, что кто-то может ее не любить.

– Как представлю, сколько тут будет длиться эта зима, просто хочется завыть, – поделилась Марина.

– Может, приедешь? – предложила Ника, скучая и чувствуя себя потерянной в огромном пустом доме в зимней темноте.

– Слушай, золотко, я только на выходных могу.

– Камин бы пожгли, – заманивала она.

– Эх, хорошо тебе, – мечтательно протянула Мариша. – А мне завтра на работу.

– И не надоест тебе эти бумажки перебирать! – раздосадованно воскликнула Ника. И, надо отдать ей должное, она сказала это не специально, а по чистой своей простоте – не понимая, что работают не оттого, что хочется, или еще по какой дурноте, а оттого, что надо на что-то жить. Память у Ники была девичья, все плохое, в том числе и необходимость зарабатывать на хлеб насущный, забывалось быстро.

– Ладно, не обижайся. Мне правда не выбраться до пятницы, – успокоила ее Марина. – И Саша обещал сегодня заехать, починить свет в ванной. У меня предохранитель полетел, надо снять часть потолка. Вот так…

– А как он поживает? – из чистой вежливости спросила Ника.