— Да какое там «владею», — отмахнулась я. — Но для начинающих в самый раз. Несколько ребят из десятого и одиннадцатого класса, которые на каникулы едут с родителями в Испанию, хотят немножко подготовиться к этому. Это сделала даже моя старая мать перед тем, как поехать на Рождество на Ибицу.

Биргит была права, мелькнуло у меня в мыслях, иностранный язык необходимо постоянно освежать, а мне в моем жалком испанском не случалось практиковаться уже лет десять или больше.

— Наша Аня умница, — сказал Ансельм Бьерну, — где тебе до нее с твоей латынью!

Секунду-другую пришлось бояться, что на опустевшие стулья сядут чужие люди, потому что надо мной прозвучало:

— Здесь свободно?

Я подняла голову. Передо мной стоял Штеффен с детской коляской и улыбался. Естественно, мне пришлось делать хорошую мину при плохой игре и любоваться младенцем. Он был совсем не такой, как на фото, я прикинула, сколько же ему сейчас может быть.

— А где Биргит? — спросила я ради приличия.

— У зубного, это надолго, — сказал Штеффен. — Ее замучил воспалившийся зуб мудрости. Кстати — не знаю, как поточнее выразить, — думаю, она бы страшно обрадовалась, если бы ты ее навестила. Как-никак вы коллеги и, вообще-то, подруги, ей действительно тебя не хватает, и она уже голову сломала, гадая, отчего ты так отдалилась от нее…

Он осекся, увидев мое замкнувшееся лицо, и сменил тему:

— А что скажешь про нашего чудесного ребенка?

А ведь минуту назад я уже промямлила положенное «какой прелестный», но, должно быть, это прозвучало без подобающего энтузиазма.

— Очаровательный, весь в маму, — заверила я не глядя.

Штеффен отрицательно покачал головой.

— Тебе показалось, — заявил он. — Все в один голос говорят, что он вылитый я.

Тут я заглянула в коляску немного внимательней. У ребенка были темно-карие глаза и почти черные волосы, которые не могли иметь ничего общего ни с соломенным блондином Штеффеном, ни с шатенкой Биргит. Я сказала об этом гордому отцу.

— Цвет глаз и волос может измениться, — просвещал он меня. — Но ты только посмотри! Мой рот, мой нос, моя форма головы!

И это тоже было не так. У Штеффена рот куда крупнее, а череп вытянутый, а у ребенка круглый. Я рассердилась на его упертую тупость и раздраженно сказала:

— Да это вообще не твой ребенок, это видно и слепому! Да я этого давно боялась!

Штеффен непонимающе уставился на меня.

— Аня, ты вообще соображаешь, что ты делаешь, говоря такие вещи? Твои сомнения и без того меня перебаламутили, и вот едва я успел с ними справиться, как ты снова заводишь свою шарманку. Если быть до конца честным, я и сам иной раз задаюсь вопросом, действительно ли это мой сын…

Тут мне стало его жаль, мне следовало бы — черт бы побрал мою болтливость — попридержать язык.

— Не принимай мою болтовню всерьез, — примирительно сказала я. — Конечно же, это твой сын, я просто не разбираюсь в младенцах. Но чтобы раз и навсегда избавиться от сомнений, закажи в лаборатории тест на отцовство. Тогда покой тебе обеспечен.

Он призадумался.

— А как бы это устроить, чтобы Биргит ничего не заметила? Ведь я же смертельно ее обижу своими подозрениями!

— Да очень просто, — сказала я. — Посылаешь в молекулярно-биологическую лабораторию пробы от отца, матери и ребенка, и в мгновение ока будешь все знать. Биргит даже ничего не заподозрит. Насколько мне известно, для этого достаточно мазка из слизистой оболочки рта, сойдет зубная щетка или пара волосков, от ребенка годится соска. Надежность анализа ДНК составляет, как говорят, 99 %, и тебя больше не будет мучить неизвестность.

— А как тайком раздобыть адрес? — спросил Штеффен, и я напомнила ему про Интернет.

Он неожиданно рывком поднялся и заявил, что все это были только теоретические рассуждения. А в принципе он совершенно уверен, что ребенок — его плоть и кровь. И никого и ничто на свете он не любит так, как своего маленького Виктора.

Я ехала на велосипеде домой, и меня мучили угрызения совести. Я точно знаю, почему младенца назвали так, а не иначе: потому что его мать писала реферат о Викторе Гюго. А второе имя явно подсказал Штеффен, дедушка которого Август Тухер сделал когда-то карьеру в баденском министерстве сельского хозяйства. Но одно остается для меня загадкой — почему Штеффен струсил и так и не спросил у жены, были ли у нее отношения с Гернотом? В конце концов, мы же оба слышали любовное щебетание Биргит на автоответчике Гернота.

Из гаража доносился оглушительный треск, который я сразу же истолковала правильно. Мануэль не только оголил череп отца, но причесывает теперь и свой новый мопед. Я не стала заглядывать к нему, чтобы поздороваться, а села с книгой на балконе. Вообще-то я ждала звонка от Патрика, который обещал подтвердить, что благополучно добрался до отеля. Неужели я становлюсь похожа на тех жен-липучек, которые постоянно требуют от мужа отчета, где он и что делает?

Но когда телефон зазвонил, это оказался не Патрик, а мой новый поклонник Бьерн.

— Иногда приходится подталкивать случайность в нужное русло, — сказал он. — Поскольку в четверг тебе придется вести кружок, не смогу ли я заманить тебя в выходные на лесную прогулку гигантской порцией мороженого?

Наверняка Ансельм сообщил ему, что я в разводе и снова на выданье.

— К сожалению, мы с моим другом уже распланировали выходные, — сказала я немного высокомерно и была горда своей ложью, но все равно мне было чуточку жаль. Однако Бьерн не должен воображать, что мне приходится ездить на Рыночную площадь, чтобы подцепить себе там мужчину.

В остальном Патрик вряд ли стал бы возражать против моих встреч с коллегой. Но почему он мне не звонит? Где он там, в Потсдаме, слоняется вечером? Постепенно до меня стало доходить, что я безосновательно недоверчива. И виноват в этом Гернот, сказала я себе. Я должна постараться не тащить за собой старые долги в новые отношения и не переносить на нового партнера грехи предшественника.

Когда я уже перестала ждать, Патрик все-таки позвонил: оказалось, он попал в пробку и только теперь, смертельно усталый, добрался до отеля. Первым делом он должен завтра купить себе шапку, потому что там холоднее, чем здесь, и у него мерзнет голова.

— Бедный мой лысый любимый, — сказала я, — спокойной тебе ночи после стольких мытарств! И я буду держать за тебя большой палец, чтобы с устройством на работу все удалось!

— Хотя твое сочувствие и не греет мне голову, зато греет сердце. А вот в то, что ты станешь зажимать большой палец, я что-то не верю, — сказал Патрик и был, в общем, прав.

Как я ни зарекалась впредь этого не делать, а все же перед отъездом Патрика погладила ему рубашку для собеседования. Интересно, а как бы он повел себя, если бы меня перевели в другой город?