Теперь октябрь сорок первого. Пятый месяц войны. В штабе небось говорят, что от нее толку, от поставленной впереди Севастополя плавбатареи?! Ни одного сбитого самолета. Разве что сегодня командир «Бодрого» доложит о помощи ему…

Подошел Середа:

— Ну что ж, товарищ командир, надо народ поздравить еще с одной ощутимой победой. Отогнали стервятников. — Он был оптимистично настроен, и, странное дело, состояние комиссара передалось Мошенскому, сбило горький осадок. Он молодец, комиссар. Надо ободрить людей, разъяснить, что сделанное сегодня — весомый вклад в борьбу против фашистских захватчиков.

— Да, надо как-то встряхнуть людей, Нестор Степанович. Вот только как лучше это сделать?

Середа задумался. Брови сошлись у переносья в одну линию, смуглое лицо было непроницаемо спокойным. Во-первых, назовем лучших, отличившихся комендоров… — Середа загнул короткий сильный палец. — Во-вторых, сейчас же соберу агитаторов. Доведем опыт лучших до всех. В-третьих…

— Нестор Степанович, — осторожно перебил его Мошенский, — а может, есть смысл помимо того, что вы сказали, нам с вами пройтись по расчетам и самим поговорить с людьми?

Середа не возражал. Конечно, руководство руководством, а личное общение не повредит. И хотя предложение Мошенского несколько комкало только что выдвинутый план, не согласиться с командиром он не мог.

— Лейтенант Лопатко! — окликнул Мошенский стоявшего возле возбужденных комендоров командира стотридцаток. — Будете старшим на мостике!

— Есть! — бодро отозвался розовощекий Лопатко и заспешил сменить командира.

— И еще вот что, комиссар… — сказал уже на палубе Мошенский. — Думаю я Воскобойникова из-под ареста освободить. Не те нынче времена… Как-то по-другому надо… Я сам с ним поговорю, думаю, что он поймет, если уже не понял.

— Ваше право, — отозвался Середа. — Посидеть, подумать в одиночестве иногда полезно. Особенно провинившемуся.

— Так-то оно так, но ведь мы, люди новой формации, к перевоспитанию человека должны подходить по-новому…

— Но сейчас война!

— И все же я Воскобойникову арест прекращаю, — настаивал на своем Мошенский, чувствуя, что перекинутый мосток взаимопонимания между ним и Середой снова стал шатким.

— Ваше право, — спокойно повторил Середа.

Мошенский наконец получил письмо от Веры. Он буквально весь лучился счастьем, что было сразу же замечено.

— Поздравляю, товарищ старший лейтенант! Слышал, ваша семья нашлась и все хорошо, — сказал краснофлотец Донец.

— Спасибо, товарищ Донец, — растроганно и удивленно отозвался Мошенский. Хотел было спросить, что нового у матроса, но вспомнил: семья Донца в оккупации, в Днепропетровске.

Мошенский старался вспомнить, есть ли у Донца дети. Кажется, есть… Донец вообще выделялся среди молодежи плавбатареи своей самостоятельностью, здравостью суждений о жизни, а главное — постоянной собранностью, умением заглушить в себе личное во имя главного, во имя боевой работы. Донец работал графистом в центральном боевом посту, а работа эта, как никакая другая, требовала полной отдачи знаний, быстроты реакции, «свежей головы». Хотелось как-то ободрить, поддержать матроса…

— Думаю, что и вам недолго придется ждать. Выдохнется, надорвется немец. Скоро погоним его с нашей земли. Вызволим из неволи всех наших людей. Надо его крепче бить везде, где можно.

— Да… И нам бы здесь поскорее какого-то гада сбить… Как вы думаете, собьем?

Мошенский как командир мог бы, конечно, вспылить, строго сказать, что это за настроение такое «Фомы неверующего», но сдержался — понимал — матросу действительно трудно. Не только жажда деятельности, жажда борьбы руководила устремлениями и мечтами Виктора Донца, но и личный счет к фашистам, желание как можно скорее вышвырнуть их с нашей земли. Горе не расслабило его, а, напротив, закалило, заострило. Кого-то другого Мошенский тотчас же отчитал бы за мысли о береге, но здесь он сдержался, потому что понимал жгучее желание своих подчиненных бить врагов и реально сбивать их. Такими настроениями жил весь экипаж.

— Собьем, и не одного! Надо верить в наши силы и быть стойкими. Слышали такое изречение: «Выдержка — сестра победы»? Вот мы стоим впереди всего Севастополя и немцев вынуждаем облетать, обходить нас — значит, мы для них как кость в горле. Это наш боевой рубеж, и мы его должны держать и удержим.

— Это так, товарищ старший лейтенант… — вздохнул Донец. — Ребята, то есть, извините, матросы это понимают. Порой, конечно, хотелость бы рвануть бушлат на груди и с винтовкой наперевес — на врага, Я тоже, знаете, хотел было у вас на сушу попроситься, на сухопутный фронт. Говорят, воюют моряки под Москвой. Двигался хотя бы, убитых фрицев видел бы… Попросился бы, да ребят жалко…

— Каких ребят? — насторожился Мошенский.

— Да наших, батарейцев, жалко оставлять… Привык. Чем они хуже меня, что я должен их оставить, уйти воевать?.. Разве они воевать не хотят?

— Правильно, товарищ Донец. Вас по отчеству, кажется, Иванович?

— Так точно.

— Правильно считаете, Виктор Иванович. Спасибо вам. Не по службе спасибо, а по душе. И я бы попросил вас, как бойца сознательного, поговорить с теми товарищами, которые… которым, одним словом, не по себе от сложной обстановки. Поговорите?

— Почему же не поговорить, товарищ командир? Я поговорю. Тоской горю не поможешь. Сильными всем нам надо быть.

Нет, такого бойца, как этот, не надо было агитировать, морально поддерживать, подкреплять — такой сам поддержит и идейно, и морально! Донец Виктор Иванович — один из немногих на плавбатарее, кто учился в высшем учебном заведении. Человек бывалый, тертый. Перед войной исколесил полстраны. Работал в Москве, на Украине, на Чукотке. Был геоботаником в геологических партиях, привык к суровым походным условиям, к общению с людьми немногословными и деловыми. Женат. Детишек двое. Два сына. Теперь Мошенский высветил все это в своей памяти. Командир по воинскому уставу должен все знать о своих бойцах. Мошенский еще на морзаводе как-то беседовал с Донцом да и позже заглядывал в его учетную карточку…

Иное дело, что непросто это — удерживать в памяти всех до единого 129 человек экипажа. Непросто, а надо: коль пришли с комиссаром к соглашению о недостаточном знании личного состава — надо срочно «выбирать слабину».

Идя к себе в каюту, Мошенский по-доброму удивлялся и радовался разговору с краснофлотцем.

Да разве только один Донец такой на батарее? О каждом, кого встречал, видел на верхней палубе, он мог бы подумать, сказать то же самое!

Сигнальщик старшина Бойченко… Его родные тоже в оккупации. Разве он расслабился, пал духом? Собран, решителен. Кремень человек.

…Четвертое 76-миллиметровое орудие. Рядом с ним как раз люк в командирский коридор. Расчет этого орудия — Лебедев, Здоровцев, Воронцов, Репешко, Ферапонтов… Безотказные, железные бойцы. По скольку часов находятся они на пронизывающем ветру, под дождем, и хоть бы кто из них когда расслабился, расклеился!