чудилось, будто я слышу стук сандалий по камням и бормотание молитв под сводами. В наших кельях можно было еще разобрать латинские тропари, напечатанные и расклеенные по стенам, не исключая и таких потайных чуланчиков, где я никак бы не воображала, что произносят молитвословия.

Однажды, когда мы отправились на поиски в верхние галереи, мы вдруг наткнулись на хорошенький балкон-трибуну, с которого открывался вид на большую и прекрасную часовню, так уставленную и прибранную, точно ее лишь вчера покинули. Кресло игумна было еще на своем месте, и расписание духовных занятий на неделю, вставленное в черную деревянную рамку, висело с потолка посредине сидений, занимаемых членами капитула. На спинке всякого из этих кресел был налеплен маленький образок – вероятно, угодника каждого из братии. Запах ладана, которым стены так долго были пропитаны, еще не вполне рассеялся. Алтари были убраны засохшими цветами, а полуобгоревшие свечи еще стояли в светильниках. Порядок и сохранность всех этих предметов находились в совершенном противоречии с внешними развалинами, высотой сорных трав, заполонивших все окна, обломками мозаики – и криками шалунов, игравших в бабки в монастырских двориках.

Что касается моих детей, то любовь к чудесному еще сильнее побуждала их к этим веселым и страстным поискам. ...Я часто со страхом следила за тем, как они, точно кошки, взбираются на торчащие в воздухе доски или шаткие террасы. И когда, опережая меня, они вдруг исчезали за поворотом какой-нибудь винтовой лестницы, мне казалось, что я их потеряла, и я ускоряла шаги с каким-то ужасом, может быть, отчасти смешанным и с суеверием. Ибо, как ни противься этому, а эти мрачные здания, посвященные еще более мрачной религии, влияют-таки на воображение, и я сомневаюсь, что самый спокойный и холодный ум долго сохранится среди них вполне здравым.

Эти маленькие фантастические страхи... не без своеобразной прелести, но они в то же время настолько действительны, что приходится в глубине души бороться с ними. Я должна сознаться, что никогда не проходила через дворик без какого-то чувства жуткости и удовольствия, которого я не желала бы выказать своим детям, боясь, чтобы они его не разделили. Но они, по-видимому, не были к тому склонны и охотно бегали при лунном свете под разрушенными сводами, право, точно призывавшими пляски шабаша. Не раз я в полночь водила их на кладбище. Однако я перестала пускать их одних на прогулки по вечерам после того, как мы повстречали высокого старика, подчас бродившего в сумерках по монастырю. Это был либо бывший слуга, либо клиент монастыря, от вина и ханжества по временам совсем терявший рассудок»...[115]

Этот субъект впоследствии не раз пугал Жорж Санд и ее спутников, то ломясь в двери их кельи, то оглашая внезапно коридор своими молитвами.

...«Однажды вечером у нас был переполох и видение другого рода, и которое я никогда не позабуду. Сначала послышался какой-то непонятный шум, который можно сравнить лишь с тысячью мешков с орехами, катающихся по полу. Мы поспешили выйти из своей кельи в коридор, чтобы узнать, что это такое. Коридор был темен и пустынен, как всегда, но шум непрестанно приближался, и вскоре слабый свет забелел в глубине высоких сводов. Мало-помалу они осветились огнем нескольких факелов и, среди распространяемого ими красноватого дыма, перед нами появилась ватага богопротивных и человеконенавистных существ. Это был ни более ни менее как сам Люцифер в сопровождении всего своего сонмища; совершенно черный сатана с рогами и кроваво-красным ликом, а вокруг него – рой чертенят с птичьими головами, лошадиными хвостами, в разноцветном тряпье, и чертовки или пастушки, в розовых и белых платьях, вероятно, похищенные этими противными духами.

Должна сказать после всего, в чем я только что призналась выше, что в первые две минуты, да даже и после того, как я поняла, в чем дело, мне пришлось сделать некоторое усилие воли, для того чтобы удержать лампу на высоте этого отвратительного маскарада, которому время, место и света факелов придавали воистину сверхъестественный вид.

Это были крестьяне, богатые фермеры и мелкие горожане, праздновавшие масленицу и желавшие устроить свой деревенский бал в келье Марии-Антонии. Странный шум, сопровождавший их шествие, был стук кастаньета, которыми зараз трещали несколько мальчишек в грязных, отталкивающих масках, и притом не мерно и ритмично, как в Испании, а непрерывной дробью, как барабаны, бьющие поход. Этот стук, сопровождающий их танцы, так сух и резок, что нужно некоторое терпение, чтобы выносить его в течение четверти часа. Когда они идут, в праздничном шествии, они вдруг прерывают его, чтобы унисоном спеть коплиту на музыкальный мотив, который все вновь начинается и никогда не кончается, потом опять кастаньеты принимаются трещать в течение трех или четырех минут. Что может быть более диким, чем увеселяться, оглушая свои уши таким деревянным стучанием? Но музыкальная фраза, сама по себе ничтожная, получает величественный характер благодаря тому, что ее вдруг запевают через такие большие промежутки, да притом еще и своеобразными голосами. Они звучат глуховато в самой своей силе, и ленивы среди полного оживления. Я предполагаю, что арабы так пели, а г. Тастю, который исследовал этот вопрос, убедился, что главнейшие майоркские ритмы, любимейшие фиоритуры, словом, вся их манера петь – арабского типа и происхождения»...[116]

Чудная природа, романтически-мрачная обстановка монастыря, да в придачу еще эти колоритные, характерные местные встречи, образы и звуки – как все это должно было вдохновительно действовать на двух художников, волей судьбы поселившихся зимой 1839 года «между небом и землей» – в уединенной Вальдемозе! А что оно именно так и действовало – об этом свидетельствуют произведения поэта и музыканта, написанные на Майорке, о которых речь будет ниже, и в которых мы найдем картины то мрачные, то солнечные и яркие, и все эти романтические настроения, краски и звуки.

«Если бы я здесь писала ту часть «Лелии», которая происходит в монастыре, я сделала бы ее вернее и прекраснее», – говорит Жорж Санд в письме к Роллина.[117] Но и действительно воспользовавшись тем, что в это время «Лелия» печаталась вторым изданием, Жорж Санд значительно дополнила и изменила даже и ту «переделанную Лелию», над которой она трудилась летом 1836 года.[118]

...«Я уже сказала, что я старалась проникнуть в тайну монашеской жизни здесь, где ее следы были еще такими недавними. Я не хочу этим сказать, что я надеялась открыть какие-нибудь таинственные факты, относившиеся к шартрезе в частности, но я вопрошала эти покинутые стены, чтобы они открыли