Хассо пожал плечами:

— А что мне? Я свои отдам. Я из бизнеса выну и отдам, в районе за год мы уже всех выдоили. Ты еще не понял, что они за люди? Фриц, жди — скоро они к тебе придут, и поймешь.

Фриц и Хассо обернулись на Эбергарда. И тот улыбнулся. Ясно. Думаете — а вот он вообще ничего не понимает, а ему первому помирать… И верные признаки. Да? И без жалости: лишь бы вас не забрызгало, чтобы валясь — не зацепил. Не заразиться.

Словно боясь, а вернее — боясь, Эбергард постоял за углом своего бывшего дома, отвернувшись от ветра, но недолго — здесь, в поле, в лесу, во дворе, в море — ничего нет. Всё происходит там — в сцеплении людей; всё, что он есть, — там. Всё, что с ним на самом деле происходит, — там. В подъезде он заглянул за пазуху почтовому ящику, в душу, выудил рекламный листок — «И снова о чудесном воздействии водки с маслом», «Семь глотков урины»; у лифта приклеили картонный коробок в цветах российского флага — на макушке щель: «Что вам мешает жить? Напишите нам в „Единую Россию“» — скоро выборы.

Эбергард ступил в прокуренную квартиру (Сигилд наконец-то нашла причину для воссоединения с сигаретами — она страдает! и урод, видно, покуривает), вещи — узлы и коробки — ждали прямо у порога, ни шагу дальше; из глубин квартиры выплыло вот это… в голубенькой маечке и замерло за спиной безмолвно-гневной Сигилд (без звонка?!), как повешенное на крючок пальтишко, — Эбергард слабым шевелением в руке почуял желание ударить, хотя не мог поднять глаз, почему-то стеснялся.

Не нашлось сил на «а где?..» — выпрашивать и звать, но, когда он нагнулся к упакованному прошлому, примериваясь: унесу за раз? — дверь детской распахнулась и Эрна выбежала: «Папа!» — и обняла, прижавшись, как к дереву (Сигилд и урода словно ослепило какое-то болезненное для органов зрения мигание света, они отвернулись, каждый в свою сторону). «Посидишь со мной?» — все исчезли, черное, нерастворимое в нем исчезло от одного прикосновения руки, он прошел в детскую, на свое место, слева от стола школьницы: покажешь дневник? Его — не та, из телефонного молчания, из телефонных злых слов, предсонных и послесонных страданий и додумываний, — родная, опустилась рядом и положила голову ему на колени, он гладил волосы; они говорили, но молчали, потом он сказал: «Пойдем погуляем с собакой!» — чтобы никто не мялся за дверью: когда же он, скорей!..

Так он представлял «в лучшем случае», готовясь к разнообразным «худшим», но получается всегда «никак», продлевая удушающую неокончательность.

Дверь открыла Ирина Васильевна, няня; ее брали няней, а когда выросла Эрна, оставили помогать по хозяйству; влажный пол — уборка:

— Они в гостях.

Эбергард забыл про собаку — собака плакала и билась ему в ноги: где ты был?! — не давала ступить, уносилась за мячиком: давай играть! — валилась на бок: чеши, гладь — вот кто его ждал, как надо.

— Растолстела как…

— Теперь же не гуляют. На пять минут вышли и — хорош. Всё по гостям ездят, — няня выкрутила тряпку, не взглядывая на Эбергарда.

Вот вещи — да, именно так, как он представлял: мешки и коробки в бывшей бабушкиной комнате; на бабушкином диване появился новый плед.

Он выносил сумки, Павел Валентинович грузил в багажник и салон — всё? — разулся и прошел по комнатам: всё? — чужие ботинки, чужая бритва, пена для бритья, тюбики, флаконы, какие-то от морщин баночки — что это? на хрена ему столько? На полках Эбергарда — чужое. Так всё быстро… Но, возможно, уроду просто негде жить, снимать дорого, а по месту прописки тесновато.

— Давайте поменьше денег, — няня ходила следом. — Раз появился человек, живет с ней… Он работает, она работает. Живет припеваючи, каждый день выбрасываю чеки… Знаете, трусы за сколько покупает? Каждый выходной Эрне праздник делают! Сигилд никогда не будет вам благодарна, всё равно будете виноваты. А с Эрной разговаривайте, должна она понимать, сколько вы для нее…

В комнате Эрны на заметных местах — новые куклы, он вздохнул и взял с парты дневник — «четыре», «пять», «принести краски», «небрежное оформление» и — чужая роспись внизу в «Подпись родителей»; он полистал страницы: учителя, предметы, личные… Вот — его имени в «личных данных» не было, парой к Сигилд Эрна вписала урода, фамилия, имя, отчество, мобильник, — и обернулся, словно кто-то позвал, — на двери детской Эрна приклеила плакат «До свадьбы осталось 11 дней», летучими зернами одуванчиков набросала восклицательные знаки и сверху нарисовала двух голубков и кольца.

— Кажется, всё. Я поехал.

— Не расстраивайтесь, — няня заперла собаку на кухне и держала подрагивающую от собачьего натиска дверь. — Девочка спокойна. Веселенькая. Учится, старается. Вам нечего за нее переживать.

У подъезда Эбергард, как всегда, оглянулся на окна, но махать из окна уже некому. Павел Валентинович догрузил коробки, присмотрелся, нагнулся и что-то поднял из снега и протянул:

— Вывалилось.

Эбергард принял на ладонь — какой-то прозрачный пакетик.

В пакетике лежало обручальное кольцо — он кольцо никогда не носил, где-то оно лежало дома. Эбергард быстро сжал пальцы, торопясь успеть, прежде чем кольцо начнет говорить.

Не удержался и вечером подержал в руках (Улрике с тревогой следила, пытаясь подсказать: в этом можно еще ходить; а вот в этом ты мне очень нравился) каждую вещь — вещи, как фото, видеофайлы, воспроизводили в мозгу годы, месяцы, самого Эбергарда, вытаскивали на свет составные крепкие части жизни; утраченное тепло и прожитое время показывались и — навсегда отлетали.

— Всё придется выбросить. Или отнести в церковь, — сказал Эбергард, словно мог что-то оставить. — Это всё другого человека.

Улрике потянулась обнять:

— Ты что?

Он уклонился:

— Ничего. Я счастлив. Теперь не надо гулять с собакой. Не живу с посторонним человеком в одной квартире. Меня никто не раздражает! Всё, как хотел.

Выйдет замуж, думал Эбергард, ну и нормально. Посияет — пусть. Пусть талдычит: «Только с Федором я поняла, что такое настоящая любовь!», «Какое это счастье, когда рядом надежный, порядочный мужчина!», «Как жаль потерянного времени!». Эрна покричит со всеми «горько!», послушает поощряющие тосты, «дочь, которая не оставила маму в трудную…» Что изменится? Ничего. Он усмехался подползшим всё-таки посреди ночи мечтам подростка, любящего кино: ворваться, отменить, вернуть Сигилд, опять просыпаться по утрам в своем доме, видеть Эрну каждый день… И снова: нет, наверное, Эрна не любила его еще и раньше — до ухода. Как же сделать девочке больно? Как дать ей понять… Она мне нужна, я ей — нет. И комната в новой квартире останется пустой. Посреди ночи он жаждал любви, уверенности в своей нужности, незаменимости. Пусть человек, которого я люблю, боится меня обидеть. Меня бережет.

Утром позвали к куратору — заместителю префекта Кравцову: прощаться? или началось, дождался, что-то? Эбергард тосковал в приемной, развлекая допросами о внуках безмозглую секретаршу Кравцова Лидию Андреевну, частенько говорившую посетителям: «Вы такой худой… Сдайте анализы на онкологию!» Уморившись, Эбергард умолк и подслушивал разговор южнонародных теток, дебело развалившихся на соседнем диванчике, — та, что помладше, в распахнутой черной шубе, из-под шубы торчала у нее нелепая красная юбка с высоким разрезом, в меховой шапке, надвинутой к бровям, склонила носатое лицо над переводной книжкой «Как познать себя» — читала, прерываясь на беззвучный плач, почти на всякое слово второй, постарше, в повязке, как траурной, на голове, типа старшей бездетной сестры, профессионально занимавшейся переноской чужих тяжестей и безболезненным состраданием чужому горю, знавшей, что и когда сказать на похоронах, — та бренчала браслетами и басила без стеснения — такие в префектуру приходят только раз, больше таким пропуска не закажут.