— Маати любит тебя, — ласково сказала она. — Тебе надо с ним встретиться. Я больше не буду мешать. Но для начала пойди, утешь свою гостью.

Найит кивнул, а мгновение спустя улыбнулся. У него была та же чудесная улыбка, которую она видела еще девочкой, на других губах. Найиту не составит труда очаровать девушку, сказать ей что-то милое и смешное, и все обиды мигом забудутся. Он сын своего отца, хая Мати. Старший сын, обреченный на братоубийственную войну, которая заливала города кровью вот уже много поколений. Лиат не знала, как далеко зайдет Ота, чтобы этого избежать. Чтобы спасти своего ребенка от ее умыслов. Разговор неотвратимо приближался. Наверное, лучше было не ждать, пока хай с ней встретится, а самой придти к нему. Выбрать правильное время.

Найит изобразил позу вопроса. Лиат встрепенулась и махнула рукой, успокаивая его.

— Я просто устала. Думала, отосплюсь одна в своей постели, а все никак не попаду в нее. Я уже стара, чтобы засыпать в объятиях любовников. Они ворочаются, храпят и не дают всю ночь глаз сомкнуть.

— Да, это точно, — согласился Найит. — Но потом привыкаешь, правда? Если долго жить вместе, привыкаешь и даже не просыпаешься.

— Не знаю, не пробовала.

— Что ж, какая мать, такой и сын. — Найит встал, чмокнул ее в макушку и ушел в темные покои.

Какая мать, такой и сын.

Лиат поплотнее запахнулась в халат и придвинулась к огню, будто ей вдруг стало холодно.

Ювелир оказался низеньким и толстым. Похоже, он и в самом деле чувствовал себя неловко. Это делало ему честь. Ота подумал, какой смелостью нужно было обладать, чтобы явиться с таким делом к самому хаю. Сколько других торговцев на месте этого человека предпочли бы отвернуться и сделать вид, что ничего не заметили! Ведь каждый знал, что без потерь в их ремесле не обойтись. К тому же воришкой оказалась хайская дочь…

Разговор отнял всего пол-ладони, но Оте показалось, что он тянулся целый день. Наконец хай поблагодарил ювелира, приказал выплатить ему деньги, и стал терпеливо ждать, пока не удалятся придворные и слуги. В зале остались лишь служители тела, шестеро утхайемцев, посвятивших жизни тому, чтобы подносить хаю сухарики или чашу воды с лимонным соком.

— Разыщите Эю и приведите ее в синий зал. Делайте что угодно, хоть под стражу берите, но она должна придти.

— Под стражу? — изумился старший слуга.

— Нет, нет, не надо стражи. Просто приведите ее. Проследите, чтобы она пришла.

— Хорошо, высочайший. — Слуга изобразил позу повиновения.

Не удостоив того ответом, хай быстрым шагом вышел из покоев. Он, как ветер, пронесся по залам дворца. Зря шуршал бумагами Господин вестей, зря придворные и слуги кланялись, изображая почтение. Ота не обратил на них никакого внимания. Ему была нужна Киян.

Он нашел жену на больших кухнях. Она стояла рядом с главной поварихой, держа в руках ощипанную курицу. Поварихе было никак не менее шестидесяти зим. Увидев хая, старуха, которая служила его отцу и деду, изменилась в лице. Ота запоздало спохватился, вспомнив, что раньше хаи Мати едва ли снисходили до посещения кухонь, неважно, больших или малых.

— Что стряслось? — поинтересовалась Киян вместо приветствия.

— Не здесь.

Она кивнула, отдала птичью тушку старухе и последовала за мужем в их комнаты. Ота, как мог спокойно, пересказал ей, что произошло. Эя и две ее подружки — Талит Радаани и Сёйен Пак — побывали в лавке ювелира, что в квартале мастеров золотых дел. Эя стащила брошку с изумрудами и жемчугом. Ювелир и его сын это видели и явились ко двору просить плату.

— Он вел себя очень вежливо, — сказал Ота. — Назвал все недоразумением. Эя-тя, дескать, по своей девичьей рассеянности забыла заплатить. Он извинился, что отвлекает меня от дел, объяснил, что просто не знает, к кому обратиться и прочее, и прочее. Боги!

— Сколько стоила брошь? — спросила Киян.

— Три полоски золота. Да не в этом дело. Я собираю налоги с целого города. У меня в сундуках полтысячи драгоценных украшений, которые никто веками не надевал. А она… она — воровка! Она ходит по городу и берет, что ей понравится.

Ота зарычал в бессильном гневе, плюхнулся на кушетку и покачал головой.

— Это моя вина. Я слишком много времени уделяю двору. Я плохой отец. Она все время проводит с дочерьми утхайемцев, играет в дурацкие игры — у кого красивее платье, у кого больше слуг…

— Или знатнее жених.

Ота закрыл глаза рукой. Все это не умещалось у него в голове. Как объяснить дочери, что она не права, как стать хорошим отцом, об этом он еще мог подумать. Но что он опоздал, а Эя уже выросла и ее пора выдавать замуж — нет, это уже слишком.

— Она поступила плохо, милый, — согласилась Киян. — Но, любовь моя, ей всего четырнадцать. Она стащила красивую безделушку, чтобы понять, хватит у нее смелости или нет. В этом нет ничего такого. Я была на год старше, когда отец меня поймал за воровством яблок из телеги крестьянина.

— И в наказание он выдал тебя за него замуж?

— Прости. Не стоило затевать разговор о свадьбе. Я только хотела напомнить, что Эе живется ничуть не проще, чем нам с тобой. Это лишь кажется, что у нее нет забот. На самом деле для нее мир такой же сложный, как для тебя. Она уже не совсем девочка, но еще и не женщина.

Киян нахмурилась. Взгляд у нее стал грустным, далеким. Руки напряглись так, что хрустнули в локтях суставы.

— Отец заставил меня попросить прощения у того человека и помогать ему, пока не заработаю вдвое больше, чем стоили краденые яблоки. Хотя не думаю, что нам с тобой это поможет. Эти девочки ничего не умеют делать. Куда уж им заработать целых три золотых полоски.

— И как же нам быть?

— Дело не в том, как быть, любовь моя. Главное, она должна понять, что натворила. Я бы запретила ей встречаться с Талит Радаани дней на семь. Хотя это слишком легкое наказание за такой проступок.

— Можно послать ее к лекарям. Пусть моет ночные горшки, стирает повязки. Пока не вернет все деньги, которые город заплатил за брошь.

Киян усмехнулась.

— Главное, чтобы она не слишком обрадовалась. Она только для виду морщит нос при виде крови. Потому что роль того требует. На самом деле, подозреваю, она только и мечтает разрезать на кусочки тело и посмотреть, что внутри. Из нее вышла бы неплохая лекарка, не будь у нашей семьи такого высокого положения.

Чем дольше они говорили, тем больше Ота чувствовал, как слабеет гнев, как уходят сомнения. Ничто не успокаивало его лучше, чем тихий, рассудительный голос Киян. Она сказала правду. В этом воровстве не было ничего страшного. Поступок Эи не значил, что она вырастет такой же, как ее тетя Идаан, которая плела интриги, лгала, убивала и все — ради удовольствия. Просто четырнадцатилетняя девочка захотела проверить, хватит ли ей дерзости. Или что-то вроде того. Ота поцеловал Киян в щеку. Она улыбнулась, и в уголках глаз появились лучики морщин. Седые пряди были у нее в волосах с детства. Теперь их стало больше, но ее глаза блестели все так же, как и в ту пору, когда она еще была хозяйкой постоялого двора в Удуне, а он — простым посыльным. Киян погладила его по щеке, будто угадала эти мысли.