Морозы.

8 декабря

Пушкинские Горы

Юля – Марине

Гуляю с Ирмой. Она становится настоящим волком – с густой зимней шерстью.

Вечером вижу, как она смотрит на окна дома, на движение людей в окнах.

А потом она воет.

Я выхожу к ней, рукой провожу по сетке, она держит мою ладонь во рту, так мы стоим какое-то время, я ухожу, и ладонь еще долго пахнет Ирмой.

Видела сегодня, как с ушились на заборе штаны, семь пар, черные, видимо, ватные. Забор, земля, перепаханные огороды, калитка, вдалеке на веревке, натянутой между яблонями, штаны. И над всей этой картиной вдруг – чирк! – падают три звезды!

По вечерам у нас так свистят окна от ветра, что кажется – это радиопостановка спектакля.

Всем привет.

Будьте счастливы.

Не волнуйтесь, часто писать не буду.

21 декабря

Пушкинские Горы

Юля – Марине

Учусь внимательности у волка. Когда гуляем вдвоем, без игр, она ходит очень внимательно по лесу, очень проницательно. Осторожно.

Ждем мороза. Закаты длинные, во все небо.

Вечером Хиддинка закрываю, а он холодный и влажный от темноты и воды.

Волк уже сильный и красивый. А я все никак не поверю, что у меня друг – волчица.

Марина, придете к Люсе, скажите ей, что я о ней помню.

Вы мне очень дороги.

Ваши гуси-лебеди и серые волки.

21 декабря

Москва

Марина – Юле

Вернулись с Лёней из заснеженного Парижа. Ледяными ночами, старожилы не припомнят таких ночей, Лёня снимал луну в плаще своего заоблачного отца и льняной летней шляпе, зверски простудился, но мужественно отснял двадцать фото, которые еще потрясут этот мир, а меня уже потрясли, поскольку я все время сидела, скрючившись и дрожа, за луной, чтоб она не шлепнулась в Сену, не свалилась с Эйфелевой башни, не покатилась с лестниц на Монмартре и не повредила древние мраморные скульптуры в саду Тюильри.

Посылаю тебе картину импрессиониста Сислея, написанную в начале ХХ века в городке Море-сюр-Луан: старинный храм Нотр-Дам, жемчужина готики. Именно в нем, сумрачной и пустынной, при ангельском песнопении, льющемся неизвестно откуда, мы и зажгли Луну.

Внезапно во время съемки в храм вошел кюре и узрел Чудо.

Особенно когда из-за небесного светила, спустившегося к ногам Девы Марии, чтобы выказать свое почтение в связи с грядущим рождением Христа, вылезла я, замерзшая и испуганная, в старом пуховике!

Ясли уже стояли, волхвы прибыли с дарами, овен и бык заглядывали в окна, но младенца в эти предпраздничные дни в руках у Марии пока что не было.

Приветы от тебя передала – и на этом свете, и на том, все тебя тоже помнят и любят, а я крепко обнимаю тебя и всех твоих без разбору – в пухе, перьях и волчьей шкуре!

22 декабря

Москва

Марина – Юле

Медленно прихожу в себя, солнцеворот, снегопад, неподалеку от Земли открыли новую планету, Лёня простужен, лечу его методами старинной Аюрведы, тайны которой Брахма поведал богу-демиургу Дакше, Дакша – божественным близнецам Ашвинам, те изложили его богу Индре. Индра – Бхарадваджае, одному из семи индийских мудрецов, и так по цепочке эти знания были переданы нашему водителю в Париже – латышу Айнеру, воину иностранного легиона в Африке, полиглоту и специалисту по воскрешению из мертвых, который орал в свой мобильник нерадивому арабскому поставщику наркотиков на французском:

«Что ты за дурь притащил? Это дерьмо, а не дурь! Мой друг выкурил все за два дня, то, что мы с ним выкуривали за две недели, – и всего только три дня не подходил к телефону!!!» Так вот Айнер повел меня в Индийский квартал и показал специальные травяные чаи – для «Согревания Сердца». Естественно, я привезла тебе кое-что из этих панацей.

25 декабря

Пушкинские Горы

Юля – Марине

Рада за вас и Париж, и за луну над Парижем.

Лечитесь, мужайте и летите дальше и выше.

Сейчас, Марина, вышла на улицу, а моя девочка, уже поздно, спит. Ночь звездная, молодой месяц, сильный мороз, она в вольере лежит, свернувшись, и столько беззащитности в этом.

Никогда не видела спящего ночью волка. Утреннего – да, а ночного…

И в этом мир.

Ваши Юля, Ирма, луна и гусь.

(Луна-то у нас, конечно, общая, морозное, звездное небо, иней от луны тоже светится…)

Лёне – скорейшего выздоровления!

31 декабря

Пушкинские Горы

Юля – Марине

Но отдельное удовольствие, Марина, – это гулять с гусем зимой.

Никуда не деваются ни прогулки, ни купание.

Свежий снег, свежий иней, в полях на стеблях сухих – снегири. На гроздьях рябины свиристели. Стучат дятлы. Ветер качает верхушки сосен – звенят ветки. На птичьей ферме кормушки, заборы в инее. Двери, поилки, ведра. Даже сено. Сверкают на дубе листья, не опавшие. Ни следа на снегу пока что, тишина.

Гусь выходит на зимнее солнышко, и тут же ему нужно обязательно приосаниться, потянуться, встать на цыпочки, замахать крыльями, что есть духу, мощно, сильно. Гусь как будто бы обнимает этот день.

И обязательно огласить окрестность звонким криком.

Это выход боярина на двор, купца-красавца. А все остальные куры просто челядь, засуетившаяся, замешкавшаяся, не знающая, как угодить и потрафить молодцу (а то и, не ровен час, бежать от гнева).

Крылья, как полы собольей шубы, нараспашку. И быстрый, с наслаждением, пробег по снегу – вихрем.

Гусь вдыхает и выдыхает морозный воздух – пар из клюва. А в глубоком пышном снегу сидит, как в озере, – будто плывет куда-то.

Умывается снегом, а замерзла вода в поилке, пробьет клювом. Блики солнца, вода в ведре блестит. Взъерошенный гусь, мокрый и счастливый! Пьет, опуская по шею клюв в чистую ледяную воду. Лапы красные от мороза, нос оранжевый. Клюв сунет погреться под крыло.

Следы Хиддинка на снегу – топ-топ.

Трава белая, и только оттаявшие, четкие, ровные следы гуся…