на Брянщине враждовали друг с другом, нередко просили помощи у ордынцев, что приводило к большой резне. В ту самую пору здесь обитал некий Антип, крестьянин, изгнанный сельчанами на выселки за строптивый характер и за то, что жена его считалась ведьмой. Так или нет, но овдовел он рано. Продолжил жить бирюком и воспитывать дочь Евдокею, то есть Дуню. Чувствуете, откуда ветер?

– Подозреваю, – кивнул Шагин терпеливо. – Она и была той самой красавицей, женой Ужиного царя?

– Увы, в изложении Шпомера все гораздо печальней. Ордынцы не любили глухих лесов, но в ходе очередной усобицы зашли далеко и наткнулись на жилище Антипа. Дочь его от рождения была слепа, зато переняла колдовские умения от матери и слыла в окрестностях ясновидящей. Похоже, на вопросы басурман ответила не так, как им бы хотелось, потому была подвергнута разнузданному насилию и обезглавлена. Сами ордынцы столкнулись с людьми кого-то из усобников и тоже погибли, кровь напитала землю, а Дуня перед смертью прокляла врагов, и потусторонние силы явились отомстить за нее. Болото породило Морового Змея. В немецкой грамматике все существительные пишутся с прописной, но тут определенно имя собственное. Какое-то мифическое создание, наложившее свой образ на сказки про Ужиного царя, а может, ставшее их источником.

– Вундерваффе?

– Скорее, владыка стихий, никому не подвластный. По легенде, сей «монструс магнус» направился в закатную сторону, неся Европе войны, голод и величайшую эпидемию чумы. Ту самую, что назвали потом Черной смертью, это вы знаете без меня.

– Ну… кхм!

– История на сем не закончилась, – продолжил Беккеров, будто и не заметил шагинской заминки. – В конце шестнадцатого столетия злодейски казнили некоего «агнца», о котором мало что известно, потому как был он чьим-то холопом, а вдобавок – блаженным. Почитался местными крестьянами за святого, но оказался в центре очередного бунта и разделил печальную участь его организаторов, коих было тринадцать, ни больше ни меньше.

– Чертова дюжина, – констатировал Шагин понимающе. Устал уже от всей этой антикварщины, никак не влияющей на сегодняшнюю работу. – В тот раз опять родился Змей?

– Прямого указания на это нет, но дальнейшие исторические события подталкивают к такому выводу. Голод и Смута на Руси, очередная вспышка чумы в Европе, непрерывные войны, бунты, казни. Змей собрал богатый урожай до того, как заснуть еще на триста лет.

– Так вот вы о чем, Андрей Карлович. Сейчас, стало быть, по новой видите этого вашего… монструса? Он и Гитлера породил, и города наши бомбит? Не фашисты – монструс?!

– Вам смешно, понимаю, – кивнул сапожник. Отхлебнул из чашки, сильнее запахло мятой. – Я всего лишь собиратель фольклора, но устойчивость легенды наводит на размышления, согласитесь. Всегда три столетия и всегда присутствует невинный «агнец», чья кровь завершает жертвоприношение и пробуждает к жизни чудовище. Без всяких там алтарей и жрецов, просто так. Возможно, само это место таит в себе Зло, как думаете? Тоже с заглавной буквы?

* * *

Обратно ехать не хотелось. Без разумных и видимых причин. Василий, как правило, интуиции доверял, но сегодня лишь хмыкнул в собственный адрес: шалишь, разленился совсем! Нервишки сдают, мерещится всякое. Может, Дятлову рассказать? Товарищ подполковник однозначно проникнется и посочувствует!

Мысли о руководстве, как всегда, взбодрили. И не только о нем. В деревню Шагин вернулся посветлу, натаскал из колодца в баню воды, помылся холодной, зато на несколько раз. Оделся в чистое, как перед боем – или перед любовным свиданием. К старому дубу подошел уже в сумерках, понаблюдал за домом: дверь не подперта, из трубы курится дымок, чужих не видно. Прокрался во двор, крыльцо под ногами не скрипнуло, сени встретили запахом старого дерева и волглых половиков. Полумраком двери, распахнутой из хаты. Поднял руку, чтобы постучаться, но не успел – чужие ладони легли на плечи, перед глазами оказались чужие глаза, прохладно-дерзкие.

– Явился, капитань, – шепнула Ганна, потянула за собой, в темноту, к широкой застеленной лежанке. – Пришел, каханы, доля моя начертанная!

Платье съехало с плеч, скользнуло на пол змеиной шкуркой, под ним ничего уже не было, кроме тела. Белого, жаркого, пахнущего травами. Бездонная трясина, в которой так сладко тонуть…

* * *

…Бездонная трясина булькает пузырями, в ней что-то движется, ближе и ближе. Непостижимо древнее, громадное. Частица самих болот, пробудившаяся от векового сна.

– Не смотри туда. – Голос Ганны звучит печально, платье до самого подола усеяно бурыми пятнами. – На меня погляди, да ко мне прижмись, пока еще можем. В недобрый час ты пришел, каханы, теперь повенчает нас мертвая луна перед взором его…

* * *

Проснулся рывком. Будто тогда, на сеновале. Как вообще мог заснуть между жаркими изощренными ласками, сколько лежал вот так, обнимая девичье тело? Еще и храпел, небось! Чуть стыдно, слегка неуютно… и очень хорошо – даже сквозь липкий дымок наползающей тревоги.

– Кто-то кричал, по-моему?

– То у старосты, – ответила Ганна безмятежно. – Я про вашего лейтенанта сказать обещалась, так нет его больше. Гриня Козликин в лесу спалил. Все жалеет меня, бережет, да только постыла мне его жалость, капитань. От доли начертанной не уйти. За старой просекой он ховается, где дом егеря.

– Откуда знаешь?!

Она не ответила, глаза в лунном свете блестели холодными озерами. С улицы снова донесся истошный женский крик, Шагин выругался тихо, принялся одеваться. Выбежал из дому, ощущая, что безнадежно опаздывает.

Затолокина увидел издали, в окружении воющих баб и малочисленных деревенских стариков. Узнал не сразу. Обезглавленное, по пояс нагое тело раскинуло руки на черной от крови земле двора, живот сверху донизу вспорот, клубки кишок перемешались с пучками травы. Шагин к трупу бросаться не стал, постоял в сторонке, прикуривая. Дождался, пока подошел какой-то дед, привлеченный дымком.

– Кто его так?

– Дык известно хто! Гриня со своими! – Папиросу дедок ухватил поспешно, точно боялся, что отберут, но от предложенного огонька не отказался. – Бают, давно грозилися Николаю Борисычу, а тут вон оно! На глазах у жены, у малых, чтоб другие боялись, значитца! Изверги!

К голосящей расхристанной вдове Василий не подошел. Склонился над трупом, осветил карманным фонариком ровный срез шеи с торчащими позвонками. Топором рубили, определенно, уже мертвого. Не дергался. Голова пристроена между ног, лицом вниз, пришлось ее без церемоний перевернуть. Толпа загудела и тут же затихла. Шагин вгляделся в стеклянные глаза председателя-старосты, сунул пальцы в раззявленный рот, вытащил туго вбитый пучок травы. Понюхал. Глянул задумчиво на подбежавшего старшину Дыбайло:

– Чабрец, похоже. Что за фокусы такие?

– Оберег от нечисти, мне бабушка рассказывала!

– Мне моя – тоже. Она цыганка была, соображала. В старину вот так хоронили, чтобы