Ночью Виталий Петрович, идя по нужде в зеленый домик, остановился от того же чувства – кто-то смотрел на него. И от этого взгляда первобытные мурашки покатились по спине и рукам, вздыбилась несуществующая шерсть, и Виталий Петрович, сам того не заметив, настороженно сгорбился по-звериному. Не то чтобы из темноты на него глядели злобно или кровожадно, просто было в этом взгляде что-то постороннее, чужое. Это были вовсе не гипсовые пионеры, ставшие уже родными до последней выщерблинки.

Виталий Петрович боязливой трусцой добрался до зеленого домика, распахнул дверь, включил свет внутри. На траву шлепнулась лягушка, закачались ветки ближайшего куста. А дальше была непроглядная тьма, из которой что-то смотрело на уязвимого, озаренного светом сортирного фонаря Виталия Петровича.

Он влетел внутрь, захлопнул дверь и вдруг почувствовал, какое холодное и влажное у него тело, прямо как мокрая глина. Сердце прыгало в горле, трясло грудную клетку. Давление надо померить, испуганно подумал Виталий Петрович.

Утром, вспомнив уже скругленные сном и совсем не такие тревожные ночные события, Виталий Петрович отправился на поиски. Что-то, несомненно, присутствовало на участке и, несомненно, пристально на него смотрело. Оставалось выяснить, что это.

Проверив на всякий случай всех пионеров и убедившись, что от их взглядов он ничего, кроме легкой и светлой грусти, не ощущает, Виталий Петрович принялся планомерно обшаривать каждый уголок и закуток. Проверил дачу. Залез на чердак. И сверху, через слуховое окошко, увидел, что в его девственном малиннике змеится неизвестно откуда взявшаяся дорожка.

Там, продравшись через упрямые гибкие ветки, исцарапанный Виталий Петрович и нашел его. Скрючившегося на гладком чурбане невероятного урода, слепленного из серой, перемешанной с травой и песком глины. Бесшеий, с непропорциональным телом и обломками речных раковин вместо ушей, урод был похож на необыкновенно, пугающе безобразную обезьяну. Лицо у него было деревянное, грубо выдолбленное и налепленное поверх глины. В глубокий распяленный рот напихали белых камешков, которые, видимо, изображали зубы. И еще у урода были глаза – такие жуткие и внимательные, что Виталий Петрович даже не сразу понял, из чего они. Это оказались мотыльки-ночницы, прибитые к дереву. И этими бурыми мохнатыми глазами урод на Виталия Петровича неотрывно таращился. Даже зрачки были – из шляпок крохотных гвоздей, пронзивших пушистые тельца мотыльков.

Ошарашенный Виталий Петрович сел прямо на подернутую мхом землю. Кто мог такое сделать? Пробраться на участок, поставить старательно вылепленного из грязной глины урода, поиздеваться вот так над его скромной, лишь для себя устроенной дачной выставкой? Ведь раньше вот ходили смотреть через забор, посмеивались – он слышал, – но чувствовалось, что относятся в целом по-доброму, даже рады, что такой ценитель красоты живет по соседству. Что же стряслось во Вьюрках, думал Виталий Петрович, раз теперь вздумали так поглумиться, нарушили все границы, все приличия, приволокли и воткнули посреди крохотного царства гармонии издевательского урода? И ведь специально, специально лепили, старались, готовились…

И впервые за много дней Виталий Петрович покинул свой участок. Он шел по улице Рябиновой и настойчиво спрашивал у попадавшихся навстречу немногочисленных дачников, не знают ли они, кто и зачем притащил к нему новую скульптуру, такую, понимаете, обезьяну с мотыльковыми глазами, – может, подростки балуются? Дачники смотрели на Виталия Петровича с удивлением. Потом попалась сердобольная старушка, выслушала его внимательно, покивала и развела руками:

– Ну а чего вы хотите.

Наконец Виталий Петрович встретил небольшую компанию молодежи и вспомнил вдруг, что один из этой компании, длиннорукий парень, вечно поддатый, не так давно ломился в его калитку и путано просил разрешения зайти, зачем-то ему надо было попасть в лес, причем именно с участка Виталия Петровича, будто других ходов нет.

Виталий Петрович кинулся к нему, сердито схватил за футболку:

– Вы урода поставили?

Компания загалдела, а парень – это был Никита Павлов – заметно испугался. Слушать молодых Виталий Петрович не стал. Сжимая в кулаке кусок туго натянувшейся футболки, он поволок потенциального хулигана за собой, на место преступления. Виталий Петрович дышал с присвистом, хромал на правую ногу, да и Никите он еле до плеча доставал, но тот не сопротивлялся, покорно шел за ним. Только расспрашивал с испуганным видом – что за урод, где, о чем вообще речь…

В малиннике молодежь долго разглядывала сутулое чудище, трогала деревянный лик и удивлялась. Все, конечно, клялись, что это не они, они и лепить не умеют, и из дерева никогда не вырезали, только на уроках труда делали, как положено, табуреты. Да и зачем бы им было лезть сюда, и в голову бы такое никогда не пришло, они только смотрят иногда, ведь у Виталия Петровича в саду такие скульптуры замечательные, они их с детства помнят, когда еще только пионеры тут были.

Виталий Петрович посматривал на их неловкие, чистенькие, только ко всем этим телефонам привыкшие руки и думал, постепенно успокаиваясь, что правду, пожалуй, говорят, действительно не они.

– Давайте мы его выкинем, – предложил наконец Никита. – И правда урод, зачем он тут будет?

Виталий Петрович хотел было сказать, что да, конечно, а потом заглянул в мотыльковые глаза, перевел взгляд на холодный профиль пионера, стоявшего за малинником, и задумался. Ведь и он ставил рядом с этой классической красотой свои глупые поделки. А урод был, в общем-то, вылеплен со старанием, с фантазией, даже с талантом, хоть и шел этот талант явно по неверной, извращенной дорожке, творя вместо прекрасного и облагораживающего черт знает что. Дегенеративное искусство, так это называли где-то и уничтожали – наверное, справедливо. Фашисты так делали, вспомнил Виталий Петрович, ужаснулся и торопливо сказал:

– Не надо выкидывать, пусть стоит. Все-таки тоже… скульптура.

И урод остался жить у Виталия Петровича в малиннике. Он ничем не мешал, его и видно-то из-за кустов не было, и взгляд его глаз-мотыльков Виталий Петрович быстро перестал чувствовать. Только новая скульптура из уже отшлифованной, красивой, похожей на застывшую в дереве пенную волну коряги никак теперь не давалась. Виталий Петрович даже придумать не мог, что из нее сделать. Только приходила в голову какая-нибудь идея – и вспоминался зарастающий малиной урод, и становилось не по себе, а идея казалась нелепой.

Проползли другие дни белесого среднеполосного лета, и вот однажды после долгих дождей случилось ясное, обещающее безоблачную жару утро. Под густой росой зелень травы еще была матовой, как запотевшая бутылка, и тени казались еще слишком холодными и темными, но растопленное масло солнца постепенно заливало Вьюрки.

Виталий Петрович выкатился на крыльцо, осмотрел свои владения и вдруг вскрикнул от испуга и ярости, затопал ногами, задышал тяжело и часто. Прямо перед дачей, на дорожке, которую он мостил лично подобранными булыжниками, стоял новый урод.

Он отличался от прижившегося в малиннике, был выше и коренастее, с вытянутой мордой. Но стиль, материал – все было то же. Непромытая глина вперемешку с травой и веточками, клювовидная, как у чумного доктора, маска из выдолбленного куска коряги – той самой, окатило вдруг душным ужасом Виталия Петровича, – той самой, из которой у него никак не получалось сделать новую скульптуру. Он решил оставить ее, пусть пока отлежится, и несколько дней даже не заходил в сарай, где хранились его материалы, – значит, залезли, украли, распилили и сделали из нее эту чудовищную крокодилью… харю.