смертных, еще и замкнутую касту бессмертных сверхинтеллектуалов, которые к тому времени с коварным лукавством богов забудут о том, что им наказывали наивные пра-пра-пра-прадеды. Затем прекратится умственный прогресс в среде участников рискованного эксперимента. В действие вступят глубинные силы эволюции, которые подпишут неумолимый приговор новоявленным богам и обратят их в обезумевших чудовищ. Эволюционные процессы, мой друг, необратимы. Природу нельзя обмануть.

— Но ее можно изменить! — не сдавался я. — И бессмертные сверхгении несомненно смогли бы это осуществить.

— Есть законы, на которые не смеет посягать человеческий разум. Нельзя покушаться на гармонию природы, ибо результат всегда будет не в пользу людей. Теоретически можно перевести Землю на другую орбиту или застопорить ее вращение вокруг оси — в рамках законов механики это допустимо. Но как отразится это на земной жизни? Что станет с животным и растительным миром и уцелеет ли человеческая цивилизация в результате такого эксперимента? Рождение, развитие, смерть закодированы в человеке (как и у всего живого) с момента зачатия. Непрерывное долголетие разрушает этот хорошо отработанный цикл: отодвигается (хотя и не полностью устраняется) смерть, останавливается развитие и прекращается дальнейшее продолжение рода. Природа не терпит бесцеремонного обращения с ее фундаментальными законами. Она жестоко мстит.

— Но природа познаваема! — не отступал я. — Разгадав тайны жизни, можно заново переписать весь генетический код. В результате заданный цикл: рождение — жизнь — смерть изменится, и человечество обретет подлинное бессмертие.

— Что ж, желаю удачи, — иронически резюмировал Керн, желая, видимо, сбавить накал дискуссии.

Вот так мы спорили — и на обратном пути из Прибалтики, и в Москве, и в самолете, и по дороге к ущелью, когда безотказный трудяга-«газик» вез нас по памирскому тракту.

Порой Керн казался мне каким-то нездешним мудрецом-отшельником, отгородившимся от мира стеной причудливых идей. Но несмотря на эту отрешенную невозмутимость в каждом его слове сквозила твердая, непоколебимая уверенность в собственной правоте. Его вдохновенная убежденность захватывала, восхищала — однако не гипнотизировала и не подавляла. Иногда я испытывал двоякое чувство, примерно такое же, что и при чтении каких-нибудь витиеватых восточных трактатов: когда имеешь перед собой мысли, заведомо неверные, но это нисколько не мешает по достоинству оценить гениальность воссозданных образов и воздать должное тому, кто так красиво заблуждается.

Так все же — куда и зачем мы шли? Что влекло нас в ледяную пустыню и что ждало там, под сводами мертвой пещеры? Неуловимый призрак бессмертия, ведущий в безвыходный тупик? Ну а что дало мне приобщение к тайне памирских магов, о которой сбивчиво поведал средневековый монах, если я даже не знал, в чем следовало больше сомневаться: в правдивости рассказа Альбрехта Роха или в правильности истолкования Керна?

Но, может, как раз сомнение и было сейчас главным. Именно сомнение — оно всегда ведет к истине. Ибо какие бы неожиданности не подстерегали нас на берегу Теплого озера — мы шли вперед, чтобы установить истину, узнать правду, сколь бы жестокой и горькой она не оказалась.

Глава III

Рёв в ночи

Еще издали водопад приветствовал нас ворчливым рокотанием. Керн почти бегом преодолел последние двести метров. Я поминутно задирал голову, пытаясь разглядеть на неприступном гребне черной стены хоть что-нибудь, ускользнувшее от меня в прошлый раз, но головокружительная круча ничем не намекала на свою тайну.

Площадка со спиральной надписью, с которой начались все мои приключения, весело искрилась на солнце причудливыми треугольниками. Керн первым делом бросился к ней. Он точно преобразился. Стройный и одухотворенный, он стоял над таинственной надписью, поглядывая то на свернутые треугольники, то прямо перед собой, то куда-то вверх. Его умные живые глаза выражали одновременно и радость, и спокойствие, и уверенность, и удовлетворенность достигнутой целью.

Я присел на карточки перед спиралью и осторожно, ласково ощупал глубокие выбоины. Пятерка повторяющихся треугольников выделялась чинной стройностью — и не только потому, что была знакома мне более остальных: из всей вычурной надписи именно в пятерках одинаковых треугольников еще не просохла влага от дождя и росы, их грани оказались чуть глубже, чем у других. Озадаченный неожиданным открытием, я начал лихорадочно соображать, что бы это могло значить. Но тут Керн, стараясь перекрыть шум водопада, прокричал над моим ухом:

— А что если спираль связана с астрономическими расчетами? Может, здесь цифры, а не буквы?

Я с сомнением покачал головой, хотя предположение Керна было вполне приемлемым: просто я уже вбил себе в голову, что спираль — надпись, и теперь, чтобы поверить в обратное требовались весьма солидные доказательства. Солнце стояло высоко над ущельем, жарко припекало и слепило глаза. В ревущем потоке водопада и в пенистом водовороте реки его лучи распадались на тысячи сверкающих блесток. Не верилось, что не далее, как вчера здесь, в ущелье, бушевала настоящая вьюга.

Летний снегопад с грозой — это возможно только на Памире. Липкие хлопья мокрого снега кружились в необузданном вихре, безжалостно искалывая лицо и тяжелой коростой облепливая спину. Временами мутный полумрак озарялся вспышками невидимых молний, и тогда стены ущелья, скрытые за сплошной пеленой снегопада, содрогались от громогласного, десятикратно усиленного и повторенного эха. В реку срывались и скатывались обломки скал, потревоженные раскатами грома или смытые ручьями тающей снеговой жижи. Узкие берега во многих местах захлестывала высоко поднявшаяся вода. Двигаться приходилось медленно, с особой осмотрительностью обходя каменные завалы и осторожно, чтобы не подвернуть ногу, ступать на скользкие шаткие валуны.

На всем пути — ни одного укрытия. Промокшие насквозь, мы согревались, где можно, только быстрой ходьбой. И все шли, шли, шли — упрямо лезли вперед, почти не останавливаясь, лишь на минуту, чтобы перевести дух, приваливались набрякшими рюкзаками к скале. А сил хватало едва, чтобы улыбнуться друг другу. Нужно было во что бы то ни стало засветло добраться до злополучной зороастрийской пещеры, где месяц назад работала археологическая экспедиция, где бросили мы продукты и горючее. Только там можно было найти сухое пристанище и спастись от пронизывающего холода, ветра и снега. Поэтому оставался единственный выбор — идти вперед.

И мы шли — обессиленные, измученные, голодные, наперекор разгневанной стихии, навстречу такой же неизвестности, которая звала когда-то вперед за горизонт Колумба и Магеллана, Хабарова и Ливингстона. Пусть ждали нас впереди иные горизонты, но чувствовали мы себя тоже первопроходцами — колумбами истории — хоть и было это путешествие в сказку.

Героическое упорство было наконец вознаграждено: в полной темноте мы добрались до цели. В пещере пахло осенней сыростью и талым снегом. Ящики с консервами, лопаты, веревки, канистра с керосином нетронутыми лежали возле стены. Нас