— Ну-у-у, Людовик… — Я напряженно искала нужные слова, преодолевая свое отвращение к бессмысленному кровопролитию, преодолевая жалость к беззащитным птичкам. — Зрелище удалось на славу!

Людовик уже давно вскочил на ноги, лицо побледнело, потом налилось синевой, как у мертвеца.

— Я вовсе не на это рассчитывал.

Разумеется, не на это. Но он, значит, недостаточно все обдумал? Штук сорок птичек, если не больше, сперва заключенные в пирог, а затем вдруг выпущенные на свободу, неизбежно должны были вызвать хаос.

— Уберите их отсюда, — распорядился король, когда прямо передним на стол упала с отчаянным писком маленькая раненая птичка.

— Как их можно убрать? — спросила я, теперь уже сердито. — Если вы запасетесь терпением, ваши бароны перебьют их почти всех.

Зрелище воистину вызывало жалость. Повсюду кровь, смерть, трупики несчастных птиц. Я старалась не обращать внимания на смешки и издевательские реплики гостей, которые были еще достаточно трезвы, чтобы насмехаться над постигшей Людовика неудачей. Угомонились все лишь после того, как шальная стрела впилась в плечо какого-то невезучего оруженосца.

Бедняга Людовик!

Даже лучшие его намерения оборачивались полной катастрофой.

Когда Людовик торжественно обменивался с каждым из своих баронов положенным поцелуем мира, я вздрогнула от дурных предчувствий. Он не родился быть вождем и никогда им не станет.

В первые же недели после коронации мне сделалось очевидно, что я переоценила свои силы, когда задалась целью заставить супруга проявлять внимание ко мне. Король по-прежнему уделял мне, как и самым неотложным делам государственного управления, самую малую толику времени — когда этого невозможно было избежать. В его мире безраздельно царил Всевышний. Бог требовал от него любви, требовал неуклонно выполнять все церемонии и обряды, Бог определял распорядок его дня. Нет, когда наши пути пересекались, Людовик неизменно радовался этому. Не стану отрицать, что он был со мною всегда добр и ласков. Целовал в щечку, делал подарки. Иной раз целовал и в губы, гладил по волосам, при этом смотрел восхищенным, полным радостного удивления невинным взором, как будто не мог поверить в то, что ему вообще досталась жена. Иногда я не видела его по многу дней кряду.

Бог свидетель, я была очень терпеливой. Не кричала. Не бранила его и не укоряла за то, что мне почти не достается его внимания. Клянусь Пресвятой Девой, я и не желала ссор! Мне приходилось обуздывать свой горячий нрав, а между тем скука размеренной, однообразной дворцовой жизни душила меня. Тоска тяжелым камнем ложилась на мою душу.

Как я проводила время?

Вместе со своими дамами я украшала вышивками пояса и алтарные покровы. В ненастную погоду мы играли в шахматы, пели песни, читали, сплетничали. Гуляли в саду. Если утро выдавалось солнечным, выезжали на травлю, а то и на соколиную охоту.

От бессмысленности такой жизни я буквально задыхалась.

Случалось, Людовик приходил ко мне на ложе, но не раньше, чем отстоит вечерню — как будто душа его потеряла бы всякую надежду на спасение, если бы он провел ночь со мной, не пощелкав зернами четок. Спал он рядом со мной. Меня он не касался.

Месяц шел за месяцем, а истечения у меня наступали, как всегда. Да и могло ли быть иначе? Пусть Людовик и огорчился, узнав, что я не понесла от него, но он не порывался повторить опыт того краткого первого раза.

— Как я могу зачать дитя, если вы не станете делать того, что положено мужчине? — резко спросила я однажды, кипя от ярости, уже не в силах сдерживать горечь своего разочарования.

Людовик как раз поинтересовался в очередной раз, здорова ли я.

Он потупился.

Но прежде, чем он это сделал, я ощутила первый приступ страха. А что, если я не сумею родить наследника французского трона? Какое будущее ожидает меня в таком случае? Еще важнее для меня было другое: что, если я не сумею родить наследника для Аквитании? Эту мысль я задушила, не дав ей разрастись.

Я снова была предоставлена самой себе. На что тратила я свое время, кипевшие во мне силы? Чем согревала существование в холодной северной стороне, чем упражняла свой ум, какую пищу давала воображению? Песни и книги неизбежно заканчивались. Обещанные Людовиком перестройки продвигались быстро. Вскоре у меня были уже и застекленные окна, и камины; великолепные гобелены наполнили комнаты волшебной игрой красок, они повествовали о храбрости и отваге, но сердце мое стремилось назад, в Аквитанию. В Пуатье. Мне так хотелось тепла, красоты, песен и танцев, от которых кровь начинает страстно бурлить. Мне хотелось пировать, веселиться и…

Вот так я жила. Пока я не слишком продвинулась к тому, чтобы установить при дворе свои собственные правила, копирующие то, к чему я привыкла, что любила. Мне хотелось быть прежде всего герцогиней Аквитанской, а уж потом — королевой Франции. Мне хотелось силой втащить этот отсталый двор в аквитанский мир ярких красок и чувственных наслаждений.

И, само собой разумеется, среди волнующей новизны всех этих перемен я смогла бы привести Людовика на свое ложе в качестве мужчины, любовника, а вовсе не заботливого брата.

— Вы, как всегда, трудитесь без передышки.

Он нервно дергал свои кружевные манжеты и разглядывал то, что я сделала с королевским столом. Во всю длину стола простерлась скатерть из льняного полотна — чистая, без единого пятнышка, белоснежная; у каждого места лежали салфетка, нож и ложка, стоял стеклянный бокал. Блюда из полированного олова и из серебра. Тем, кто сидит за моим столом, больше не придется обходиться досками, на которых режут хлеб. Ногти у пажей стали розовыми, так чисто были отскоблены пальцы, а чаши для омовения рук благоухали лимоном и розмарином, часто обновляемыми. Трубадур перебирал, настраивая, струны своей лютни.

— Вам это приносит удовольствие?

— А как же! — Я ободряюще улыбнулась ему. Сейчас мне удалось завладеть его вниманием. — Но есть что-то такое, что обрадует меня еще сильнее, — прошептала я ему на ухо. — И сделает меня совсем счастливой.

— Тогда я предоставлю вам такую возможность. Вы только скажите.

— Приходите ко мне нынче вечером. Мы вместе вознесем молитвы, — крючок, на который он не может не попасться! — а потом я вам все скажу. Придете?

— Приду, — ответил он без колебаний и улыбнулся.

— Обещаете?

— Обещаю.

Вот и прекрасно. Была у меня одна мысль. Опыт подсказывал, что к ленивым чреслам Людовика ведет, вероятно, один-единственный путь.

— А помните, Людовик, с каким успехом вы совершили поход на замок Тальмон, против де Лезе? Вы тогда отвоевали моих кречетов.

Когда я завела этот разговор, мы уже окончили молитвы, потратив на них немало времени. Теперь Людовик со спокойной душой лежал рядом со мной на ложе. В опочивальне было тепло, над ложем нависал роскошный полог, а льняные простыни приятно ласкали обнаженное тело. На коже Людовика мерцало пламя единственной горевшей свечи. «Часослов» я уж давно похоронила на дне одного из моих вместительных сундуков.