Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Рядом с нашим лагерем располагался лагерь пленных немцев, которые были заняты строительными работами. Им начальство выдавало табак, всем, даже тем, кто не курил. Мы иногда меняли свой сахар на их табак. И вот однажды мы с Кириллом, проходя к нашему излюбленному месту, где мы писали и разжигали костёр, остановились в какой-то деревне. У нас не было спичек для костра. Мы присели на завалинку крайней избы, свернули самокрутки с «немецким» табаком и постучали в окно избы: «Хозяйка, нет ли спичек?» Окно открылось и — о, ужас! Пред нами в окне показался Николай Августович!
Мгновение мы и он стояли с открытыми ртами, а мы ещё и с самокрутками в руках… Он первый вернулся к реальности и велел нам идти в лагерь. В наказанье нас досрочно отправили домой.
Прибыв в Москву с вещами и этюдником, я заночевал на подоконнике лестничной площадки, ибо в квартире никого не оказалось: и наши, и соседи разъехались на лето в отпуска. Утром я поехал в школу, но и там никого не застал. Там, правда, кто-то дал мне адрес нашего завуча Натальи Викторовны, у которой я переночевал и с её запиской уехал обратно в лагерь. Кирилл так и не вернулся.
А вот четвёртый случай.
В последнем, выпускном классе нам объявили, что каждому предоставляется возможность улучшить свой аттестат. Можно подготовиться и пересдать те предметы, где оценка была ниже желаемой. У меня стояла тройка по географии, и я решил подготовиться и пересдать.
В назначенный день мы с Севой Мухиным явились для пересдачи. Он шёл на медаль, и ему нужно было вместо четвёрки получить пятёрку. Он отвечал первым, ответил блестяще и ушёл, получив свою пятёрку. Когда вышел к карте я, дверь открылась, и в класс вошёл Николай Августович.
Нужно ли говорить, что с моей пересдачей ничего не вышло? Хорошо ещё, что мою тройку не исправили на двойку.
Я был в шоке. Не мог отыскать на карте Новую Гвинею. У меня помутилось в голове и неожиданно пошла носом кровь.
Когда же я пришёл домой и, успокоившись, открыл атлас, то моментально нашёл Новую Гвинею и вспомнил всё, что нужно.
И последняя встреча.
Не помню в каком году, вероятно, в 1970-х, я, уже будучи зрелым художником, встретил Карренберга в метро. Он тогда уже жил на покое, директором школы был Николай Иванович Андрияка.
Я поздоровался с ним. Он меня, конечно, не узнал. Не признал даже, когда я назвал свою фамилию. После минуты неловкого молчания он попросил назвать несколько фамилий тех, с кем я учился, в надежде обнаружить хоть какую-то зацепку для дальнейшего разговора. Я назвал несколько имён наиболее успешных художников: Ирину Лаврову, Игоря Пчельникова, Гришу Дервиза и ещё кого-то. На лице Карренберга ни разу не показался знак узнавания. На этом мы и расстались, уже навсегда.
Печально это!
У Славнова мы проучились один год. Уже со второго класса нас подхватил целый ряд наставников, однако я не в силах вспомнить ни одного. Они менялись почти каждый год.
Впрочем, одного я помню. Это Николай Константинович Соломин. Он много рисовал сам, и мы хоть видели, что он собой представляет. Рисовал он быстро и очень грамотно, хорошо понимал и знал перспективу. Но всё это было холодно и без эмоций.
Помню, что как-то летом он свозил нас на пароходе в Углич. Это было мероприятие не без приключений, но полезное, и мне оно запомнилось.
Ученики других классов с уважением вспоминают некоторых педагогов нашей школы, к которым мне не повезло попасть: Барщ, Михайлов, Добросердов, Почиталов.
Был ещё один — Ашот Григорьевич Сукиасян, заместитель директора школы. Он в своём всегда чистом, без следа красок, халате постоянно сновал по школе по хозяйственным делам. Все семь лет я слышал, что он пишет картину под названием «Стрижка барашка», но никогда ни на какой выставке его работ не видел.
После войны появился светловолосый капитан в военной форме — Николай Андрияка. Он начал преподавать, но долго не снимал погон. В это же время в школе появилось много музейных полотен западноевропейской живописи, но всё это были художники неизвестные. Эти чёрные картины (вероятно, не позднее XVIII века), висели по мастерским, в библиотеке и коридорах.
Видимо, они достались нам из разорённых коллекций немецких музеев.
На стенах коридоров, на трёх этажах, была периодически сменяемая выставка лучшего, что создавалось учениками, из фондов школы. Там, как мне казалось, попадались и подлинные шедевры. На этих образцах мы учились.
Были работы, привезённые из эвакуации, — пейзажи Башкирии, портреты и учебные работы, этюды животных, интерьеры изб. Чаще всего в сером, очень сдержанном колорите в традиции русской живописи конца XIX века.
Живопись Александра Суханова, Клары Власовой, Виктора Бабицына, Виктора Иванова, Владимира Стожарова, Андрея Тутунова, Тани Плигиной, Пети Смолина. Рисунки Игоря Година — лошади, коровы, овцы. Тончайшие перовые иллюстрации Ивана Кускова, рисунки Льва Котлярова к «Капитанской дочке», Павла Бунина на тему Великой французской революции и т. д.
Школа держалась традиции реализма русского искусства XIX века. Кумиром был Василий Иванович Суриков. Западный модерн был под запретом. Даже импрессионизм считался предосудительным.
То же самое можно сказать и о русском авангарде 1920-х годов. Правда, мне вспоминается лекция Василия Васильевича Почиталова об Аристархе Лентулове. Он восторженно, буквально захлёбываясь слюной, говорил о его живописи, показывая дореволюционную монографию.
Иногда к нам приглашали знаменитых родителей. Приходили Кукрыниксы. Несколько раз был Исаак Дунаевский с концертами. Драмкружок у нас вела одна из дочерей Василия Поленова, она ставила какую-то пьесу Михаила Светлова. Помню, как мы целой делегацией ходили домой к Александру Фадееву приглашать его к нам в школу. Автор «Молодой гвардии» отказаться не мог, но так и не пришёл, объяснившись занятостью.
Последний, дипломный год, мы учились уже в новом здании в Лаврушинском, напротив Третьяковки.
Один год в Риге
К 1950 году я изнывал от накопившейся за 12 лет неимоверной усталости. Помню, по окончании последнего экзамена на аттестат зрелости мы с друзьями шли пешком из Замоскворечья через Большой каменный мост. На середине моста мы остановились и стали смотреть вниз на воду. Вдруг одновременно раздался хоровой вздох, и в воду, трепеща страницами, полетели все наши учебники и тетради. Раздался спонтанный вопль освобождения!
Но вопить было ещё рано. Предстояло ещё одно усилие, ещё один экзамен — вступительный, в институт
