В ту тревожную пору лейтмотивом на заседаниях Совета министров стали постоянные жалобы на вмешательство военных начальников в дела внутреннего управления: «Дезорганизация принимает столь угрожающий характер, что становится страшно за будущее… Распоряжаются все, начиная от любого предприимчивого прапорщика… Но министр внутренних дел ничего не может сделать… Становится невыносимо работать. Все планы, предположения, расчёты нарушаются произволом любого тылового вояки… Жизнь страны расстраивается, правительственный механизм разлагается, повсюду хаос и недовольство»[94]. Следует заметить, что «Положение о полевом управлении войск», на основании которого действовала Ставка ВГК, создавалось с расчётом, что Верховным главнокомандующим будет сам государь. Поэтому обе власти — военная и гражданская — на театре войны будут объединены в его руках. Казалось бы, из реплик и общего настроения министров логически следовало, что они поддержат замену великого князя царём на посту Верховного.

Но не тут-то было! 6 августа 1915 г. военный министр А.А. Поливанов раскрыл перед коллегами по кабинету тайну, которую в этот же день конфиденциально доверил ему государь. Министр нарушил слово, данное царю, так как, по его мнению, «как ни ужасно то, что происходит на фронте, есть ещё одно гораздо более страшное событие, которое угрожает России», о котором он «обязан предупредить правительство». Это было решение государя лично вступить в верховное командование Русской армией. Как и ожидал Поливанов, его известие произвело на коллег эффект разорвавшейся бомбы. Общее резюме выразил министр земледелия А.В. Кривошеин: «Надо протестовать, умолять, настаивать, просить, словом — использовать все доступные нам способы, чтобы удержать Его величество от бесповоротного шага»[95]. «Трудно понять, что было подлинной причиной этой чрезвычайно эмоциональной, теперь можно было бы даже сказать — иррациональной, реакции на решение, которое, в конце концов, было достаточно мотивировано и вполне отвечало статусу монарха»[96].

Министры стали добиваться коллективной аудиенции у государя с целью изложить ему свои доводы против принятия верховного командования. Председатель правительства престарелый Иван Горемыкин не согласился с аргументами и тактикой коллег, но доложил царю их просьбу о приёме. 20 августа в Царском Селе состоялось заседание Совета министров в высочайшем присутствии. Выслушав министров, государь остался непоколебим в своём решении, как в течение двух недель и предупреждал Горемыкин.

Но министры не оставили своих попыток. На следующий день они направили государю беспрецедентный в практике правящих сфер Российской империи своего рода ультиматум. Министры снова пытались заставить Николая II взять обратно своё решение о смене Верховного главнокомандующего, угрожая в противном случае своей коллективной отставкой. Из всего кабинета только Горемыкин, министр юстиции А.А. Хвостов и министр путей сообщения С.В. Рухлов не подписали письмо. «Отчаянные попытки министров воспрепятствовать переменам в Верховном главнокомандовании непонятны. Позднее некоторые из подписавших письмо 21 августа особенно сожалели об этом шаге. Несомненно, что чувство обречённости, охватившее министров при объявлении решения государя, не отражало ни отношения армии, ни страны в целом»[97].

На следующий день, 22 августа 1915 г., стране было объявлено о том, что император вступает в должность Верховного главнокомандующего действующей Русской армией. Великий князь получил назначение главнокомандующим на Кавказский ТВД. Николай II не принял отставку своих министров, приказав им оставаться на своих постах, что было их долгом в условиях военного времени. В течение нескольких месяцев государь постепенно нашёл замены «забастовщикам». Горемыкин, правда, тоже был отправлен на пенсию.

Позиция Горемыкина в условиях тяжелейшего политического кризиса заслуживает быть отмеченной. Престарелый сановник обычно изображался современниками, а вслед за ними — и историками, как царедворец с ограниченным кругозором и притуплёнными умственными способностями, каковые незавидные качества ещё больше развились в нём в старости. Однако лучше знавший Горемыкина член Государственного Совета В.И. Гурко характеризовал его как «по природе… умного, тонкого и вдумчивого, с заметной склонностью к философскому умозрению», отмечал «присущее ему джентльменство»[98]. Сам 74-летний Иван Логтинович, когда в январе 1914 г. его вторично назначили председателем Совета министров (первый раз было в 1906 г.), в шутку говорил: «Не понимаю, зачем меня вытащили из нафталина». Это явно не подтверждает многие домыслы о нём, так как ограниченные люди лишены способности так подтрунивать над собой.

Журналы заседаний Совета министров в летние дни 1915 г. показывают, что из всего состава правительства, пожалуй, только Горемыкин сохранял ясную голову и трезвое понимание ситуации. В то время как его коллеги впадали в панику, чуть ли не в истерику по поводу любого события, в этом смятенном сборище твёрдо и непреклонно звучал только голос его председателя. Он был, как любили тогда выражаться, государственно мыслящий человек. Наверное, в нём не хватало организаторских талантов и деловой хватки Кривошеина, широкого кругозора Сазонова или эмоциональности Поливанова. Но его знаний некоторых аксиом государственного опыта явно не хватало многим в правящей элите Российской империи того времени.

Когда Совет министров начал бурно критиковать распоряжения Ставки, Горемыкин настойчиво отговаривал коллег от докладов по этому поводу государю. Он объяснял это тем, что в Царском Селе и без того назревает недовольство великим князем. Когда же Поливанов огласил служебную тайну, доверенную ему лично государем, выяснились истинные мотивы сдержанности Горемыкина. Он давно знал о намерении государя лично возглавить армию и о том, что оно непоколебимо. Он считал бесполезными любые попытки отговаривать Николая II и был прав. Открытое же выступление министров против действий Ставки могло заставить царя поторопиться с исполнением принятого решения. Между тем этот шаг следовало отложить до того момента, когда в положении на фронте наметится облегчение, чтобы на царя не лёг одиум неудач.

В сложившейся же ситуации Горемыкин считал единственно правильным поведением исполнение служебного долга: «Хотя бы царь и ошибался, но покидать его в грозную минуту, усугублять тяжёлое положение престола я не могу… Не могу требовать увольнения в минуту, когда все должны сплотиться вокруг престола и защищать государя от грозящей опасности… В переживаемое нами время требование отставки и неподчинение воле царя я считаю актом непатриотичным»[99]. Роковой для имперской элиты начала XX века стала нехватка в ней таких людей, как Горемыкин, руководствовавшихся простым и ясным сознанием своего долга!