– Этот его анекдот про двух моряков и barbok [род пирога с ямкой посередине для топленого масла] такой смешной, – ответила дама. – Ты рассказал бы его господину Эмберу. Он писатель, пусть вставит его в свою новую книгу.

– Ну, для этих материй твой собственный ротик… – начал было Густав, но они уже подошли к дверям спальни, и дама скромно отстала, когда Густав, снова сунувший копотливую руку в брючный карман, судорожно втиснулся за Кругом.

Лакей отодвигал от постели midu [инкрустированный столик]. Эмбер рассматривал в зеркальце свой язычок.

– Этот идиот явился тебя арестовать, – сказал по-английски Круг.

Густав, с порога ласково улыбавшийся Эмберу, вдруг насупился и с подозреньем взглянул на Круга.

– Но это ошибка, – сказал Эмбер. – Кому может понадобиться меня арестовывать?

– Heraus, Mensch, marsch, – сказал Густав лакею и, когда тот вышел из комнаты: – Мы не в классе, профессор, – сказал он, обращаясь к Кругу, – так что будьте любезны пользоваться понятным всем языком. Как-нибудь в следующий раз я, глядишь, и попрошу вас научить меня датскому или голландскому; в данный же момент я обязан исполнить долг, может быть столь же неприятный мне и девице Бахофен, сколь и вам. Поэтому я вынужден обратить ваше внимание на тот факт, что я хоть и не питаю неприязни к легкому подтруниванию…

– Постойте, постойте, – воскликнул Эмбер. – Я понял, в чем дело. Это из-за того, что я не открыл вчера окон, когда включили громкоговорители. Но это легко объяснить… Мой доктор подтвердит, что я был болен. Адам, все в порядке, не нужно тревожиться.

Звук прикосновения праздного пальца к рояльной клавише долетел из гостиной при появлении Эмберова лакея с перекинутым через руку платьем. Лицо у лакея было цвета телятины, и на Густава он старался не смотреть. На удивленный вскрик хозяина он ответил, что дама в гостиной велела ему одеть Эмбера, если он не хочет, чтобы его расстреляли.

– Но это же смехотворно! – выкрикнул Эмбер. – Не могу же я так вот взять и впрыгнуть в одежду. Мне нужно сначала принять душ, побриться.

– В тихом местечке, куда мы направимся, имеется парикмахер, – дружелюбно сообщил Густав. – Давайте вставайте, право, не стоит быть таким непослушным.

(А что, если я отвечу «нет»?)

– Я отказываюсь одеваться, пока вы все смотрите на меня, – сказал Эмбер.

– А мы и не смотрим, – сказал Густав.

Круг вышел из спальни и мимо рояля пошел в кабинет. Девица Бахофен вскочила с рояльного табурета и проворно его перехватила.

– Ich will etwas sagen [я хочу что-то сказать], – сказала она и уронила легкую руку ему на рукав. – Только что, во время нашего разговора, мне показалось, что вы считаете меня и Густава довольно глупыми молодыми людьми. Вы понимаете, это у него такая привычка, он вечно делает witze [шутки] и дразнит меня, а я совсем не такая девушка, как вы могли бы подумать.

– Вот эти безделицы, – сказал Круг, касаясь полки, мимо которой он проходил, – особой ценности не имеют, но он дорожит ими, и если вы сунули фарфорового совенка – я его что-то не вижу – к себе в сумку…

– Мы не воры, профессор, – очень спокойно сказала она; каменное у него было сердце, коли он не устыдился дурных мыслей, увидев, как стоит она, блондинка с узкими бедрами и парой симметричных грудей, влажно вздымающихся среди оборок белой шелковой блузки.

Он добрался до телефона и набрал номер Хедрона. Хедрона не было дома. Он поговорил с его сестрой. И обнаружил, что сидит на шляпе Густава. Девушка вновь подошла к нему и открыла белую сумочку, показывая, что не похитила ничего, имеющего реальную или сентиментальную ценность.

– Можете и меня обыскать, – с вызовом сказала она, расстегивая жакет, – если не будете щекотаться, – прибавила дважды невинная, немного вспотевшая немецкая девушка.

Он вернулся в спальню. Густав у окна пролистывал энциклопедию в поисках возбуждающих слов на М и Ж. Эмбер стоял полуодетый с желтым галстухом в руке.

– Et voilb… et me voici… – говорил он с детским прихныкиваньем. – Un pauvre bonhomme qu’on trakne en prison. Ox, мне туда вовсе не хочется. Адам, неужели нельзя ничего сделать? Придумай же что-нибудь, пожалуйста! Je suis souffrant, je suis en detresse. Я признаюсь, что готовил coup d’etat, если они станут меня пытать.

Лакей, которого звали или когда-то звали Иваном, лязгая зубами и полузакрыв глаза, помог своему несчастному господину надеть пиджак.

– Теперь я могу войти? – спросила девица Бахофен с некоторой музыкальной застенчивостью. И неторопливо вступила, покачивая бедрами.

– Пошире откройте глаза, господин Эмбер, – воскликнул Густав. – Я хочу, чтобы вы полюбовались дамой, согласившейся украсить ваш дом.

– Ты неисправим, – промурлыкала девица Бахофен с кривоватой улыбкой.

– Присядь, дорогая. На кроватку. Присядьте, господин Эмбер. Присядьте, профессор. Минута молчания. Поэзия с философией должны поразмыслить, в то время как сила и красота… а недурно отапливают вашу квартирку, господин Эмбер. Нуте-с, а теперь, если бы я был совсем-совсем уверен, что вы двое не постараетесь, чтобы вас пристрелили наши люди, те, что снаружи, я, пожалуй, попросил бы вас покинуть комнату, а мы с девицей Бахофен остались бы здесь и провели коротенькое совещаньице. Я в нем очень нуждаюсь.

– Нет, Liebling, нет, – сказала девица Бахофен. – Пойдем отсюда. Меня тошнит от этой квартиры. Мы этим дома займемся, мой сладенький.

– А по-моему, прекрасное место, – неодобрительно пробормотал Густав.

– Il est saoul, – выговорил Эмбер.

– Нет, правда, все эти зеркала и ковры обещают столь дивные восточные неги, я просто не в силах устоять перед ними.

– Il est complètement saoul, – сказал Эмбер и заплакал. Миловидная девица Бахофен решительно подхватила своего дружка под руку и после некоторых увещеваний убедила его препроводить Эмбера в ожидавший их черный полицейский автомобиль. Когда они ушли, Иван впал в истерику, выволок с чердака старый велосипед, снес его вниз по лестнице и уехал. Круг запер квартиру и медленно поплелся домой.

Удивительно ярким выглядел город в лучах последнего солнца: стояли Красные деньки, особенность этих мест. Они наступали в ряд за первыми заморозками, и счастлив был заезжий турист, навестивший Падукград в такую пору. Слюнки текли при взгляде на грязь, оставленную недавними дождями, – столь сдобной казалась она. Фасады домов по одной стороне улицы купались в янтарном свете, который подчеркивал каждую, ну просто каждую их деталь; на некоторых красовались мозаичные панно; главный банк города, например, радовал глаз серафимами среди юккоподобных растений. По свежей синей краске бульварных скамеек детские пальчики выводили слова: «Слава Падуку» – верное средство насытиться властью над липучей материей без того, чтобы уши тебе открутил полицейский, коего натужная улыбка обнаруживала испытываемое им затруднение. Воздушный рубиновый шарик висел в безоблачном небе. В открытых кафе братались чумазые трубочисты и мучнистые пекари, там потопляли они в гренадине и сидре старинную рознь. Посредине панели лежали резиновая мужская калоша и запачканная кровью манжета, и прохожие обходили их стороной, не замедляя, однако, шага и не взглядывая на эти вещицы да и вовсе ничем не показывая, что заметили их, разве соступят с бордюра в грязь и опять взойдут на панель. Пуля вызвездила окно дешевой лавки игрушек; при приближении Круга оттуда вышел солдат с чистым бумажным пакетом и запихал в него калошу вместе с манжетой. Уберите препятствие, и муравьи опять поползут по прямой. Эмбер не носил съемных манжет, да он и не решился бы выпрыгнуть на ходу из машины и побежать, и задыхаться, и бежать, и пригибаться, как этот несчастный. Все это начинает надоедать. Надо проснуться. Слишком быстро множатся жертвы моего кошмарного сна, думал, шагая, Круг, грузный, в черном плаще и с черной шляпой, шлепал расстегнутый плащ, фетровая широкополая шляпа моталась в руке.