С такими женщинами Власову встречаться еще не приходилось. Леди Чан Кайши уже была «императрицей» и ни к восхождению своего супруга, ни к восхождению «красного полковника Волкова» никакого отношения не имела. К тому же правительницей она представала только на фоне правящего профиля своего супруга, а в постели становилась скованной цепями сексуального рабства пленницей. Все остальные женщины или откровенно пугались его генеральских чинов и чувствовали себя «недостойными избранницами», или же старались немедленно унизить его самого до «подкаблучника в лампасах».

— Я хочу, чтобы вы не просто были одним из генералов. У вас особая судьба, мой генерал Власов, — это судьба властелина огромной державы. Многие германские генералы видят вас лишь в шинели полководца, я же сумела увидеть вас властителем трона.

С коротко стриженых волос Хейди все еще спадали огромные капли влаги, однако оба они старались не обращать на них внимания. В эти мгновения арийка напоминала некую древнегерманскую жрицу, которая, входя в шаманский транс, вводила в него и пленника, коего решено было принести в жертву богу Одину.

Склонившись над Андреем, женщина, по-лебединому изгибаясь, медленно проплыла над ним, едва прикасаясь грудью к его груди. Врываясь своей аурой в ауру мужчины, германка мысленно и эфирно замыкала их биополя и все то невидимое, но сугубо человеческое, во что она, поклонница тибетской медицины и прочих восточных поверий, безуспешно пыталась посвятить своего «генерала генералов» еще задолго до этой судной ночи.

Хейди все носилась и носилась над ним, словно коршун над слишком большой, непосильной для него добычей, настраиваясь на то, чтобы в конце концов вцепиться нее когтями и растерзать. И так продолжалось долго, немыслимо долго, пока Андрей не ожил, пока он не рассвирепел и не взорвался. Вот тогда то соблазнительница и пала ему в объятия, словно в лаву вулкана.

Тоненькая, хрупкая, коротко, под мальчишку, стриженная, Хейди почти в мгновение ока была поглощена мужчиной, как удавом. Покорная и безропотная, погребенная под метром девяносто с чем-то там мужского роста, германка самозабвенно предалась тому, что ее русский увалень умел делать непостижимо долго и неутомимо, с тем садистским самоотречением, на какое способны, очевидно, лишь такие вот могучие славяне.

— Вы растерзаете меня, Андре! Вы же меня растерзаете! — наконец взмолилась Хейди, поняв, что по каким-то непонятным ей, как медику, законам природы, «все это» у ее «генерала генералов» может продолжаться, если не до бесконечности, то уж до рассвета — точно.

— Именно этого я и жажду, — почти прорычал ее Андре. — А то все в стремени, да на рыс-сях.

— Это хорошо, что в вас наконец-то просыпается жажда власти, — возбужденно шептала Хейди. — Однако я хочу, чтобы власть над женщиной стала всего лишь стимулом борьбы за ту, истинную, власть правителя, которая вам предначертана.

До этой ночи Хейди уже не раз поражалась угнетенности духа своего избранника, отсутствием в нем полководческих амбиций и бонапартистского авантюризма. До поры она, как врач, списывала все эти настроения Власова то на пораженческие настроения полководца, оставшегося без армии и без родины; то на постлагерный синдром военнопленного и ностальгическое невосприятие реалий чужеземцем-перебежчиком…

— Стоит ли говорить об этом в постели, да еще и в порыве страсти? — попробовал усовестить ее командарм.

— Именно в постели об этом и следует говорить, мой генерал генералов. Неужели вам не известно, что большинство великих судеб полководцев и правителей зарождалось в союзе с женщинами. Но сами эти союзы зарождались не на полях сражений и не за трибунами парламентов, а… в постелях!

Хейди и в самом деле прекрасно знала, на что следует списывать такое вот заторможенное состояние своего генерала генералов; но так же твердо знала и то, что «списать» на что-то слабости своего мужчины еще не значит простить ему эти слабости. Она бережно хранила подписанное генералом Власовым «Открытое письмо», обращенное к советским военнослужащим и всему русскому народу, в котором тот писал: «Мы не хотим коммунизма, но мы не хотим быть и немецкой колонией. Россия должна занять достойное место в новой Европе». И не скрывала, что хранит его для «Музея русского полководца-освободителя Власова». И даже присмотрела замок на границе со Швейцарией, где этот музей можно было бы основать.

Ну а то, что в «Открытом письме» улавливался откровенный выпад против Германии, Хейди не смущало. Уже не смущало.

«Эсэс-вдова» прекрасно понимала, что речь идет о новой, послевоенной Европе, о Европе, которой предстояло, по всей вероятности, жить без Гитлера и без Сталина. К тому же она уже чувствовала себя правительницей России, пусть даже и с германскими корнями. Разве мало подобных, иностранных по крови, правительниц знала история и России, и Германии?!

Говоря своему пролетарскому генералу «неужели вам неизвестно», аристократка Хейди, конечно же, лукавила. Теперь для нее уже не было тайной, что все образование генерала генералов определялось расхожим среди белоэмигрантов термином «недоученный семинарист». Но ведь таким же недоученным семинаристом был и нынешний русский правитель — Сталин. Так что по российским понятиям такое образование диктаторов уже можно воспринимать как национальную традицию.

В ее представлении Власов, ясное дело, оставался ужасающе необразованным. Однако незнание военной истории не помешало Власову командовать целыми армиями, которым противостояли первоклассно образованные и вышколенные прусские генералы и фельдмаршалы.

— Кажется, вы начали сдавать позиции, мой генерал генералов, — на ушко проворковала ему Хейди.

— Признаю: начал сдавать…

— А вот торопиться с подобными признаниями не следует, — поучительно молвила Хейди, шаловливо проводя пальчиком по широким, мясистым губам своего Андре. — В таких случаях лучше перейти на заранее подготовленные позиции. Просто вы вдруг вспомнили, что кроме этой впереди у нас еще как минимум одна точно такая же бурная ночь, для которой нужно бы беречь силы.

— Какая еще ночь? — вновь попытался неистовствовать Андрей, неожиданно уверовав, что война и в самом деле никакого отношения к их любовному безумству не имеет. И что ему всего лишь сорок три — возраст расцвета. И что, вопреки всем смертям, что витали над ним где-то там, в Крыму, а затем в Таврийских степях, где он дважды чуть было не попался в руки махновцам; а затем под Львовом, Киевом, Москвой, Волховом…

Да, несмотря ни на что, он каким-то чудом уцелел, хотя тысячи других мужчин погибли или же оказались в тылу, но искалеченными. Он уцелел, судьба занесла его в центр Европы, чтобы здесь подарить одну из самых прекрасных женщин, которых только способна взлелеять столь скупая — как он успел заметить — на женскую красоту германская земля.

— Какая ночь? — удивленно переспросила Хейди. — Брачная, Андре, брачная…

— А сегодня у нас с тобой что?

— Всего лишь ночь после помолвки.

— Да? — словно бы опомнился одичавший от страсти славянин. — Что ж ты меня сразу не предупредила? — Он произносил это шутя, но, к своему удивлению, Хейди вдруг почувствовала, как Андре сразу же обмяк и осторожно, словно опасаясь раздавить ее, улегся рядышком — не обессиленный и все еще страстный, но уже смирившийся с тем, с чем она лично смиряться была еще не намерена.