Роберт откашлялся:

— Пожалуй, нам пора. Я должен вернуть машину.

У каждого из них был родной дом, любящие родители. Я понимал это умом, но не на эмоциональном уровне. И все еще немного ревновал. И у тебя был бы дом, если бы ты не подстроил смерть своего отца, — робко проклюнулся внутренний голос, но я велел ему заткнуться.

Мы распрощались. Я закрыл и запер за друзьями дверь, обвел взглядом свое маленькое жилище. Дом.

Теперь это мой дом.

Я заглянул в кухонный уголок, открыл пустой холодильник, пустил воду в раковине… и понял, что у меня даже стакана нет. И тарелок, и столовых приборов. Я прошел в ванную комнату, открыл аптечный шкафчик и дверцу в крошечную душевую кабинку, обновил унитаз. Продолжая экскурсию, прошел вдоль южной стены, выглянул в окно, проверил железную корзинку, висевшую под щелью для корреспонденции.

И нашел письмо.

Я схватил конверт. Письмо было адресовано мне.

Еще в час дня я понятия не имел, где буду жить, и только в последний момент выбрал эту квартиру.

Однако меня уже ждало письмо с аннулированной датой на штемпеле. Без обратного адреса.

Меня зазнобило. Я хотел выпустить конверт из рук, хотел выбросить его, хотел уехать отсюда и найти другую квартиру… Но я вскрыл конверт.

Загадочное послание и краткое. И безликое: Сэр, это для вас. Еще в конверте была фотография. Сначала я увидел заднюю сторону с водяными знаками «Фуджифильм» и почему-то вспомнил Киоко Йосицуми. Какую-то долю секунды я думал, что старая подружка по переписке выследила меня, чтобы возобновить общение, и прислала мне свою фотографию.

Потом я перевернул фотографию и увидел шатер из моего сна.

Тот самый, с детьми и доисторическим скелетом внутри. Я выронил фотографию и тупо смотрел, как она планирует на пол.

Это для вас.

Я не понимал, что происходит, но, что бы то ни было, мне стало страшно. Я почувствовал связь со смертью отца —

с убийством

— и с письмом, которое я написал брату Розиты. Я ощущал себя персонажем из «Предательского сердца», хотя меня мучило не чувство вины, а страх быть пойманным. Кто-то знал, что мое письмо можно изъять, исследовать и научно доказать, что автор — я, что я виновен в убийстве моего отца.

Этот совершенно нелогичный вывод показался мне верным, и я решил отучиться от привычки писать письма. Не в первый раз у меня возникло твердое убеждение в том, что сочинение писем подвело меня опасно близко к краю какого-то более глубокого пласта реальности, недоступного большинству людей. И эта мысль меня испугала.

Я должен остановиться, сказал я себе. Я должен прекратить.

В ту ночь мне приснился мрачный заводской цех, где вдоль конвейера сидели скелеты и штемпелевали конверты, плывущие мимо них по конвейерной ленте.

Утром в моем почтовом ящике лежал конверт без обратного адреса.

Я разорвал его, не заглянув внутрь, и выбросил клочки в мусорный бак позади дома.

1

Лето пролетело быстро, а осенью я записался в колледж университета Бри. Если бы мать захотела меня найти, то это ей особого труда не составило бы, но она не предприняла никаких попыток, и я был этому рад. У меня не было никакого желания встречаться с ней.

Я нашел работу для студентов при колледже и, к счастью, получил дешевую комнату в кампусе. На моем этаже жил парень, которому отец подарил новый джип, и я дешево купил его старый «додж дарт».

Эдсон тоже учился в колледже университета Бри, но мы посещали разные курсы и почти не виделись. Роберт поступил в Калифорнийский университет и жил в Уэствуде. Что случилось с Фрэнком, я точно не знал. Как я и ожидал, теперь, когда нас не связывала совместная учеба, мы разошлись, как в море корабли.

Но меня это совсем не волновало.

Я легко встроился в жизнь колледжа. Она мне нравилась.

2

Каупанк. Андеграунд Пейсли. Музыкальный мир пестрел невообразимыми комбинациями несовместимых жанров. При переходе с винила на компакт-диски в благотворительных магазинах пылились кучи старых хитов. Я, как очумелый, тратил все свободные деньги на пополнение коллекции пластинок, включая в нее все от «Аббы» до Заппы.

Я недолго встречался с невыносимо претенциозной девушкой. Она была одержима The Cure и Gene Love Jezebel и одевалась в черное, подражая Мортисии Аддамс. Я объяснял ей, что «музыка — развлечение, а не образ жизни», но на самом деле я воспринимал музыку гораздо серьезнее, и развела нас в конце концов именно моя неспособность изменить ее музыкальные пристрастия.

В свободное время я писал письма в «Лос-Анджелес таймс» и «Роллинг Стоунз», даже в «Пульс!» и «БАМ», две бесплатные музыкальные газеты, которые я раскопал в магазине грамзаписи «Тауэр рекордз». Я жаловался на качество музыкальных обзоров и ругал критиков за плохой вкус и стадное чувство, высказывал пожелания, какие музыкальные жанры следует освещать и рецензировать. Почти все мои письма достигали цели, даже те, что я писал под вымышленными именами, и, к моему изумлению, мое мнение действительно влияло на содержание публикаций.

Оказалось, что я хотел писать только о музыке. То, что я сделал со своими родителями, оставило во мне отвращение к более серьезным темам.

Ну, еще письмо с фотографией циркового шатра.

Тогда я подошел к краю пропасти, от которой хотел держаться как можно дальше, заигрался во что-то, чего никогда, вероятно, не смог бы понять. Я сознавал свой талант, свой дар с помощью писем менять действительность, получать желаемые результаты. Однако это лишь то, что лежало на поверхности.

Я хотел писать письма, мне необходимо было писать письма, но я принял сознательное решение отныне придерживаться лишь пустяковых тем.

Поэтому я писал только о музыке.

Это были 1980-е, десятилетие Рейгана, и почти все студенты выбрали специальность «управление бизнесом». Я себе профессию не выбрал, потому что понятия не имел, чем хочу заниматься в жизни. Я склонялся к английскому языку, потому что писательство, похоже, было единственным моим талантом, но, в общем, был открыт и другим сферам. Мне очень нравились история искусства и культурная антропология, все, кроме математики и точных наук.

На первом курсе, на лекциях по современной литературе, я узнал, что в 1960-х английский драматург Джо Ортон придумал двух персонажей, увлеченных письмами: читателя, обожавшего его произведения, и читателя, ненавидевшего их. Ортон вел в прессе вымышленный диалог с самим собой, то ругая, то восхваляя себя, тем самым разжигая полемику. В результате его имя не сходило с газетных страниц.

Человек в моем вкусе.

Человек, пишущий письма.

По какой-то причине меня это ободрило и придало сил.