— НЕТ! Клянусь! Я ни в чем не виновата! Я думала ты умер! — ору, до привкуса крови, срывая голос до шершавого хрипа.

— Тогда считай, что сама смерть пришла за тобой! Считай, что ты тоже сдохла. И твоя гнилая душонка попала в Ад. В другом случае, мой озверелый фантом будет преследовать тебя до конца твоих жалких дней, пока твоя чертова душа не сгорит, а тело не рассыплется в прах.

Укусил за шею!

Больно так, по-животному! Вдавливая в диван до хруста в костях, до темноты в глазах!

А затем, не давая опомниться, не давая смириться с горечью услышанных слов, принялся рвать на мне одежду.

Блузка, юбка… За миллисекунду превратились в лохмотья.

— Нет! Прошу! Не надо! Послушай же меня, послушай ты! ТЫ! Всё не так как…

Но мои оправдания лишь подбросили дров в полыхающее пламя!

Выматерившись, Давид набросился на мои губы. Обжег их безумным поцелуем! Впиваясь зубами то в верхнюю, то в нижнюю губу. Заставляя снова заверещать от боли!

Он кусал меня! Как больной, свихнувшийся в край психопат!

Не целовал, а впивался зубами в хрупкую плоть, терзая до мяса, при этом издавал рычащие звуки! А я отчаянно брыкалась, извивалась под крепким, как скала, телом, которое было в три раза крупнее меня, ущербной. Которое отбирало у меня весь кислород, все силы и надежду… на прощение.

В конце концов, обессилев от сопротивлений, я израсходовала всю имеющуюся энергию. Просто обмякла на диване, позволяя извергу делать с моим телом всё, что пожелает.

Добившись своего, первым делом, Давид грубо разорвал на моих ногах веревки, для того, чтобы развести на максимум дрожащие от страха ноги. Одной рукой — держал за запястья, которые по-прежнему находились над головой, а второй — резко содрал с бедер трусики.

Застыл.

Уставившись на аккуратную, гладко выбритую киску. И…

Одичал ещё больше!

— Пожалуйста… Не делай. Мне. Больно. — Молила, мотыляла головой в разные стороны, хныкала… полностью истощенная, униженная, обреченная на страдания жертва.

Но ему, проклятому монстру, было наплевать на мои стоны.

Слишком голоден, слишком безумен, в край переполнен ненавистью!

Четыре года ожиданий… в предвкушении жесткой расплаты!

Он не остановится не перед чем.

Он раздерет меня в клочья. Обглодает мои кости!

Он будет вершить расплату над моим телом, над моей бедной душой мыслимыми и немыслимыми способами.

Начав с плоти.

Будет трахать до крови.

Беспощадно, озверело, властно!

До последнего судорожного вздоха.

До последнего удара пульса.

Давид

Блеклые солнечные лучи скользили по грязным ржавым прутьям заколоченного наглухо маленького окошка, которое находилось практически под самым потолком в затхлой, обшарпанной комнатушке, размером три на три метра в которую еле-еле вместилась убогая, покрытая ржавчиной и клопами кровать. Нет, это была не комната… Это, загаженное грязью и вязкой слизью помещение, впору было бы назвать клеткой. А меня… меня зверем.

Диким, вышедшим из ума, озлобленным, готовым рвать и разрывать на куски первое встречное на своём пути живое существо!

Три с половиной года… Нет! Даже больше!

Практически четыре. Четыре года кромешного Ада! На земле. Среди людей.

Нет. Не людей. А бездушных мразей!

Думаете я это о заключённых?

Не совсем.

А о надзирателях.

Которые каждый день не упускали шанса полюбоваться тем, как я, ничтожный кусок дерьма, мучаюсь. Когда они, впятером! Избивают меня дубинами, глушат в шею шокером, до полусмерти забивают ногами, наслаждаясь немощностью бывшего Короля ринга.

— Крепкое дерьмо! Интересно, сколько нужно времени, чтобы утопить?!

— Да хер знает. Вообще, дерьмо ведь не тонет.

— Ничё. Утонет.

Удар за ударом.

Удар за ударом!

В ушах шум.

В мышцах невыносимая боль.

А во рту… кровь.

Каждый вечер, во время отбоя, они врывались в мою клетку и срывали всю свою несостоятельность, всю свою злость на мне, как на куске бесчувственного мяса, самоутверждаясь за счёт боли узников.

Хорошо ведь, когда огромный, как медведь боец, не может дать сдачи?

Когда он, загнанный в угол хищник, весь в цепях и шрамах, не может дать отпор прыщавому, под метр росту стручку, вооруженному железной битой и стреляющим током шокером.

В оправдание, долбанные твари называли эту кровавую мясорубку… не иначе как «воспитательными мерами» или «работой над ошибками».

Они делали из меня ничто. Они нападали впятером. А их эти «меры» напрочь убивали во мне оставшуюся человечность, превращая в озлобленного, взбешенного до лютого рёва монстра!

Я не издал ни единого звука.

За все сраные четыре года!

Когда у*бки ставили меня на колени и избивали до хруста костей тяжелыми кожаными ботинками. Стиснув челюсти, сжав стертые до белизны и мяса кулаки, я молча терпел издевательства, чтобы не превратиться в тот самый жалкий кусок говна, коим выродки меня и нарекли. Вот только я с ними был не согласен!

До последнего вздоха. До последнего удара сердца. Я не признаю себя дерьмом. Как бы сильно твари не ломали!

Имея в арсенале подобные методы, они думали, что таким образом сломают.

Думали, что придёт время, и я сам скручу жгут из простыни и повешусь на окне карцера.

Хер им в жопу!

Ни за что.

Чем больше бьют, тем больше крепчает моя ненависть.

А их удары… от них становилось легче. Они отвлекали от другой боли.

Боли более мощной, более истошной!

Боли душевной. Боли предательства!!!

Которая жгла меня день ото дня, день ото дня! Превращая в озверелого нелюдя.

И жгёт до сих пор. А я… не знаю, как от неё избавиться! Как сделать так, чтобы отпустило! Зная, что подлая тварь сейчас радуется, что она счастлива! Со своим новым женишком. Веселится, кайфуя на полную, даже не подозревая, о том, что если я вдруг выберусь из этого шлака… её лживая улыбка… станет для суки последней улыбкой в этом грёбанном мире лжи и алчности.

Я знаю лишь то, что мне, в данном случае, поможет одно.

Это месть.

Сильна, ярая, безжалостная!

Как я!

Я — Безжалостный!