— Знаешь что, — сказал он. — Я должен тебе это сказать. Наверное, завтра я скажу тебе совсем другие слова, потому что слова меняются и настроение тоже… Но даже если завтра я сообщу тебе, что я тебя не люблю…

Он запнулся. Она терпеливо ждала продолжения, потому что понимала — то, что он собирается сказать сейчас, очень важно, и ему надо собраться с силами. Потому что именно сейчас, в эту минуту, они собираются бросить вызов целому миру.

— Так вот, — продолжал он. — Если я это скажу, не верь мне. Это будет неправдой. Я тебя люблю. С того самого момента, как увидел тебя на скамейке… Я тебя люблю и буду любить всегда. Наверное, даже после смерти. Потому что это сильнее меня. Этого не я хочу… Этого хочет Бог.

Она ничего не ответила. Только улыбнулась и обвила его шею руками, прижимаясь к его груди.

— Зачем? — простонал он.

— Потому что этого хочет Бог, — лукаво улыбнулась она ему. — Ты же сам только что сказал…

Дым на небе, дым на земле, вместо людей машины… Моя смерть разрубит цени сна, когда мы будем вместе.

Крематорий

Апрель 1981 года от Р. X.

— Нет у меня никаких способностей к этой математике, — пробормотала Мышка, отбрасывая учебник. — Но, как говорится, на нет и суда нет…

Она лежала на диване, перевернувшись на живот, и болтала ногами, подперев руками подбородок. Учебник валялся на полу, и она невольно скосила на него глаза.

— Брр, — поморщилась она. — Скорей бы уж освободиться от всех этих катетов с гипотенузами…

Из приоткрытой форточки в комнату пробрался легкий и теплый весенний ветерок.

Девушка приподнялась на локтях, вдыхая воздух весны.

— Еще и весной сидеть в заточении и изучать всякие глупости, — проворчала она.

Она подошла к магнитофону и включила музыку. Похоже, именно этого ей и не хватало. Во всяком случае, она тут же закружилась по комнате, одним легким движением распустила волосы, освобождая их от гнета резинки, стягивавшей их на затылке.

— Иес, ай вонт ю, — подпела она басом, поскольку солист-то был мужчиной. — Энд спеллин…

Внезапно она остановилась и принялась рассматривать себя в зеркале. Придирчиво и внимательно.

— Какая жалость, право, что у человека никогда нет объективных представлений о своей внешности, — пробормотала она. — Как же мне определить тогда, кто я? Красавица или чудовище какое?

Так и не решив для себя этот вопрос, она показала своему отражению язык и назидательно произнесла:

— Какая разница? Главное — чтобы душа была пригожей…

И рассмеялась.

Теперь настроение улучшилось, портить его снова геометрией было совсем глупо. Она натянула джинсы, с удовольствием оглядев их, поскольку они были настоящие. Привезенные из Германии. Не сшитые мамой, а самые что ни на есть фирменные.

Потом надела майку. На майке была изображена томная дама в шляпе, и майка тоже была привезена из Германии. Волосы Мышка привычно снова забрала в хвост — честно говоря, так ей было все-таки удобнее, чем с распущенными, — и выскочила из квартиры с такой быстротой, словно все учебники мира грозились ринуться в погоню за ней, непокорной Мышкой, предпочитающей науке прогулки под солнцем…

Она шла по улице, тихонько напевая себе под нос какую-то песенку собственного сочинения, только что пришедшую ей в голову.

По пути она остановилась на минуту перед угловым магазинчиком.

Что-то пробормотала себе под нос, посмотрела на часы и покачала головой. В конце концов, время у нее было.

— «Они спросили у него, который час, и он ответил любопытным: „Вечность“, — процитировала она.

Наверное, вышло довольно громко. Женщина, идущая мимо нее, отпрянула. Мышка невольно рассмеялась. Быстро вошла в магазин.

— «Сахарная тростиночка, кто тебя в бездну столкнет?» — встретила ее музыка.

— «Чей серп на тебя нацелится», — тут же пропела она, подходя к прилавку. — Сашка, привет!

Продавец, юноша в очках, улыбнулся ей.

— Привет, Мышь, — сказал он. — Хочешь «Криденсов»?

— Не-а, — покачала она головой. — У меня полное собрание… Что-нибудь новое есть?

— Есть, — сказал он, доставая конверт. — Но дорого… Двадцать рублей. Две пластинки…

Она взяла. «Рыбников. „Юнона“ и „Авось“. Рок-опера».

— Давай, — сказала она, достав из кармана две десятирублевки.

Это были ее последние деньги, но… «Последние деньги понятие относительное», — философски рассудила она, мгновенно успокоившись.

— Пока, — помахала она рукой Сашке и пошла дальше, помахивая своим новым приобретением.

Проходя мимо школы, она не удержалась и показала серому зданию язык.

— Господи, — выдохнула она. — Скорее бы этот месяц прошел… И еще месяц. И еще…

И тогда настанет долгожданная свобода.

— Ах, скорей бы она наступила…

Мышка вдруг остановилась.

Ее мать о чем-то разговаривала с директрисой. Мышка невольно подалась в сторону, в тень, где ее никто не видел.

Ветер доносил обрывки фраз до ее ушей, она слышала, как повторили ее имя. «Они говорят обо мне, — подумала Мышка. — А я, выходит, подслушиваю…» Щеки невольно покрылись краской стыда, и Мышка развернулась, стараясь побыстрее исчезнуть, пока не заметили.

— Она просто другое дерево, — донес до нее ветер слова директорши. — И не важно, кем она будет… Только бы осталась этим другим деревом. Только бы не стала как все…

Она быстро сбежала по улице. Кажется, ее не видели… Почему-то ей было ужасно неудобно — ладно бы ей пришлось услышать о себе привычные неодобрительные отзывы… Но кто бы мог подумать, что о ней будут говорить так хорошо? Потом она снова подумала о свободе, ожидающей ее уже совсем скоро, и прибавила шагу, точно с каждым шагом она ее приближала.

Остановилась она только перед домом, в который направлялась. Перевела дух и столь же стремительно взлетела на последний этаж.

Дверь оказалась открытой.

Она вошла и осмотрелась.

В комнате никого не было. Только магнитофон крутился, рассказывая Мышке о том, что «все братья — сестры»…

— Эй, — позвала Мышка.

Никто не отозвался.

Она вздохнула.

— Хоть бы магнитофон выключали, — пожаловалась она. — Нечестно, право… Я пришла, а их никого нет…

— «Ты думал, что если двое молчат, то третий должен быть за», — пел Гребенщиков, и Мышка, которая лишь недавно узнала, что по-русски тоже можно петь, и совсем не про снег, который «кружится и тает», сладко зажмурилась.