Леднев снял фуражку, пригладил редкие русые волосы и полушутливо-полуукоризненно сказал:

— Обескураживаете молодого начальника.

— Так ведь к слову. — Воронин посмотрел на дочь спокойными, всепонимающими глазами. — А работа чего? Работа, она и есть работа. Но, а что не так — тоже нечего бояться: дурак не заметит, умный не скажет…

— Вот именно, — сдержанно улыбнулся Леднев, продолжая держать фуражку в руке и приглаживая волосы.

Ветер донес сырой запах воды с реки, ветер шевельнул волосы на голове Леднева, и его самого вдруг осветил фонарь, совершавший вместе с краном быстрые дугообразные движения. И Катя, увидев эти редкие, чуть приподнятые ветром русые волосы, знакомую улыбку, выхваченный светом характерный поворот головы, сразу вспомнила высокого красивого юношу с такими же русыми волосами и добродушной улыбкой. Она опять видела весла, проплывающие мимо окон ее дома, слышала шумные голоса, и в ее сердце снова возникло то любопытство, которое она тогда испытывала к этим красивым молодым людям, жившим неведомой ей жизнью. Она вспомнила, как однажды видела Леднева на пляже. Сильный, загорелый, он боролся с таким же рослым, здоровым парнем. Потом он поднял на руки одну из бывших с ними девушек и понес ее к воде. Девушка отбивалась и визжала, крепко обхватив его рукой за шею. Все это промелькнуло перед Катей в какую-то долю секунды, чтобы теперь навсегда удержаться в ее памяти.

Отец и Елисеев опять отошли к трюмам.

Леднев стоял рядом с Катей, высокий — выше ее. Катя подняла глаза и увидела, что он смотрит на нее не отрываясь, и в глубине этого открытого взгляда возникает и разгорается то другое, особенное выражение, самоуверенное и требующее ответа…

— Мне пора ехать, — Леднев протянул Кате руку, — поздравляю вас с успехом. Никто так не рад ему, как я.

Катя молчала.

— Прошу вас: при первой же надобности звоните мне. Вы позвоните?

— Да, — ответила Катя, — позвоню.

За окном проплывали огни знакомых улиц, мостов, магазинов, кинотеатров. Иногда Катя закрывала глаза, но все равно знала, где идет трамвай. И старалась думать только об этом: где они сейчас едут и где останавливаются, чтобы больше не думать ни о чем.

Но когда, включив настольную лампу, Катя легла на узенькую кушетку, заменявшую ей кровать, легла в своей обычной позе, закинув правую руку за голову, а левую положив тыльной стороной на глаза, она стала думать только о Ледневе. Случайный взгляд, случайный интерес?.. Сколько она уже видела таких взглядов! Почему она должна верить этому? Зачем ей обманываться еще раз, испытать еще одно разочарование?

Звуки, доносившиеся из столовой — знакомый скрип нижней дверки буфета, звяканье вилок и ложек, шаркающие шаги матери, — то пропадали, то снова возникали.

— Чай пить, Екатерина…

Катя ничего не ответила. Пусть думает, что она спит.

Потом она услышала голос Виктора:

— Не буди, пусть спит.

Раздался дробный стук ложки в стакане. Это Виктор размешивает сахар. Мать опасливо посматривает на стакан. Виктор, скосив глаза в журнал, еще яростнее вращает ложку.

— Время-то, поди, одиннадцать, — сказала мать, и Катя услыхала звук наливаемого в стакан кипятка, — выспится еще… Чаю попьет и ляжет… Устала, ту ночь и вовсе не спала… Спросить бы — отца-то видала?

— «Керчь» в порту — значит, видала.

— «Керчь» в порту? — спросила мать Катю, когда та вышла к столу.

— В порту.

— Подъехать, что ли, завтра, — вздохнула мать, передавая Кате стакан. — Или ты, может, пирогов ему захватишь? Испеку утром.

Катя знала, что никаких пирогов мать не испечет — чего-нибудь не окажется или времени не хватит.

— Я рано уйду, — не глядя на мать, сказала Катя.

— Виктор, может, подъедет… Поедешь на пристань, Виктор?

— Если будет готово, то возьму, — продолжая смотреть в журнал, ответил Виктор.

В детстве очень маленький, Виктор за последние два года вытянулся и перерос всех в семье: худощавый, еще узкоплечий, всегда в неизменной синей футболке с черным воротником и черными растянувшимися манжетами, которые он машинальным движением подтягивал кверху.

Из трех детей капитана Воронина только Катя продолжала фамильную профессию. Кирилл остался в армии, уже подполковник. Виктор решил стать юристом. Когда он объявил о своем намерении отцу, тог, по обыкновению, смолчал, а от бабушки это год скрывали. Узнав же, обрушилась в письме прежде всего на Анастасию Степановну, которую винила в каждой житейской невзгоде Ивана и его семьи. Анастасия Степановна в душе была довольна выбором сына, оценив его выбор как некое свое торжество над ненавистной свекровью, но не показывала этого, боясь противоречить мужу и старухе. Катя же считала, что каждый волен выбирать себе профессию по своему вкусу.

— Почему же не будет?.. Все будет… Все приготовлю, — озабоченно вздохнула мать и повернулась к Кате: — Как они там, на теплоходе-то?

Катя знала беспредметность этих вопросов: суетой мать заменяет подлинную заботу об отце. Она сдержанно ответила:

— Ничего…

— Ну и слава богу, — вздохнула Анастасия Степановна и пошла на кухню.

Виктор протянул руку к комоду, достал синий, надорванный сбоку конверт.

— На, читай, письмо от бабушки. Дядю Семена освободили.

Катя пробежала глазами строчки, написанные незнакомым почерком человека, которому бабушка диктовала письмо.

Дядя Семен, младший брат отца, был в январе осужден линейным судом на три года заключения по делу об аварии баржи «Кобра», на которой служил шкипером. В этом запутанном деле были замешаны команда баржи, путейцы и команда буксировщика. Родные с нетерпением ожидали решения Верховного суда, куда была подана апелляция. И вот теперь дядя Семен освобожден.

«Здравствуй, дорогой сын Иван! — писала бабушка. — Сообщаю тебе, что пока жива-здорова. В Кадницах наших новостей нет. Какие мужики на зиму приезжали, все уже разъехались. Да и зимовали нонче почитай что только Алферовых Ванюшка и Сережка, да еще Вахтуровых отец, да еще в Верхней слободе человека три. Остальные все по затонам.

Иван! Брат твой Семен прислал телеграмму, освободили его, домой едет. Но так понимать надо, что еще будет суд. Думаю, что обойдется, а там как бог даст. Иван! Возле тебя начальство близко, поговорил бы с кем. Неужто в человеке разобраться не могут? Еще до войны такое дело с Ермиловым было, когда за дамбу заскочили. Тоже людей таскали, а вышло, что зря. Потому — ежели лоцманов отменили, то какой может быть порядок, и, кто такое завел, должен и в ответе быть. Боюсь, как бы Дарья-то, баламутная, к нему не поехала, вот и разминутся. Как попутный человек в Кадницы поедет, пришли рассады помидорной. Крыша совсем стала худая. Земянкины летом свою перекрывать будут, тут бы и нашу сделали. Мне от